Александр Проханов - Экстремист. Роман-фантасмагория (Пятая Империя)

Они обнялись, поцеловались. Целуя друга, Сарафанов вновь почувствовал слабый запах березовых веников, печного дыма, теплого домашнего хлеба.

За окнами смеркалось. Москва из перламутрово-солнечной становилась сиреневой, черно-синей. Розовая, белокурая дева Кустодиева, с банно-распаренными телесами, ушла, переставляя пышные, охваченные паром ноги. Ее сменила смугло-лиловая мулатка, чьи фиолетовые груди с сосками, гибкая спина с ягодицами были усыпаны жемчужными каплями, переливались таинственным серебристым свечением. Сарафанов, усмехаясь своим эротическим сравнениям, стал собираться с визитом в бизнес-клуб «Фиджи», куда стекалась демократическая элита, состоящая из политиков, банкиров, звезд шоу-бизнеса, и где он появлялся время от времени, подтверждая свой статус удачливого бизнесмена: согласовывал свои экономические интересы, поддерживал выгодные знакомства, собирал информацию о жизни огромного, могущественного сообщества, управлявшего российской политикой, финансами и культурой. Эти визиты он рассматривал как разведывательные операции законспирированного агента, внедренного в «ставку» противника. Как спуск водолаза в глубины, лишенные кислорода и света, где на дне покоятся обломки гигантского, потопленного корабля с едва проступавшей надписью «Россия». Смертельный риск бодрил Сарафанова, делал моложе, виртуозней. Он переоделся в гардеробе, облачаясь в клубный, вечерний костюм. Отдал помощнику Агаеву последние распоряжения и спустился к выходу, где на морозе ожидал его черный, как драгоценная раковина, «мерседес». Вдохнул сладкий обжигающий воздух. Кивнул шоферу-охраннику великанского телосложения, отворившему лакированную дверцу. Погрузился в душистую, бархатную глубину.

Машина неслась по Москве. Повсюду — на площадях, перекрестках, в заиндевелых скверах, на самых видных и великолепных местах — стояли елки.

Сарафанов восхищенно взирал, когда навстречу из морозной мглы, дымчатых сумерек возникало светоносное диво. Рукотворное, не из дремучих боров, ледяных чащоб, непролазных сугробов, — рожденное фантазией художников, устроителей празднеств, дерево было создано из легчайших материалов, пушистых материй, светоносных волокон. Они создавали пирамидальную остроконечную фигуру, в которой переливались, трепетали, струились от подножья к вершине волны блеска.

Одна елка, голубая, с кружевным подолом, с радостными, бегущими ввысь молниями света, напоминала прелестную танцовщицу, балерину «Мулен Руж»: легкомысленно вздымала подол аметистового платья, открывала блещущую дивную ногу. Другая, в золотой ризе, в белых бриллиантах и аметистах, в литых лучезарных покровах, была похожа на патриарха: серебряные кудри, драгоценная митра, плавное колыхание лампад. Третья была подобна взлетающей ракете: буря света, ниспадающее пламя, слепящий дым, из которого вонзается ввысь стеклянное острие в полупрозрачных спектрах и радугах.

Сарафанов успел подыскивать образы, улавливая в них налетающие деревья. Мгновенье образ держался, окруженный божественным заревом, а потом уносился вспять, растворялся среди огней и мерцаний города.

Вот возник восточный шатер из ало-золотистой парчи, прозрачный, наполненный розовым светом, в котором на коврах и подушках танцевала волшебная красавица, плескала руками, вращала округлыми бедрами, дышала восхитительным животом, наполняя шатер обольстительной женственностью. Вот блеснула отточенными гранями, зеркальными отражениями строгая и прекрасная пирамида, магический кристалл, где таинственно пульсировала плазма, метались уловленные духи света. Мимо проплыла ваза с узкой горловиной, куда были поставлены огромные колокольчики, нежнейшие незабудки, целомудренные ромашки.

Сарафанов любовался елками, восхищался изобретательностью и вкусом дизайнеров. Но с каждым новым явлением, очарованный волшебством и наивной прелестью дерева, начинал испытывать странное беспокойство, необъяснимое недоумение.

Международный культурный центр, из стеклянных завитков, хрустальных башен, затейливых колонн, являл собой гибрид оранжереи и бронепоезда. Перед ним высилась темно-зеленая ель с ниспадавшими до земли ветвями, грозная и сумрачная, как часовой, — долгополая, припорошенная инеем шинель, остроконечный шлем на недвижной голове, бело-синее пламя штыка. Страж был покрыт мерцаниями, словно по нему возносилась непрерывная волна электричества. Шлем увенчивал небольшой искристый ромб, окруженный электрической короной. Ромб был антенной, с которой срывались невесомые вихри, улетали в пространство, несли сквозь город неведомую весть.

У банков и министерств, храмов и супермаркетов стояли часовые. Город был захвачен. Москва была оккупирована. На стратегических перекрестках, на главных трассах, в центрах управления мегаполисом возвышались стражи-великаны, контролируя столицу. Обменивались информацией, переговаривались, перемигивались сигналами, рассылали вокруг световые и электронные коды, излучали импульсы. Были увенчаны ромбами, треугольниками, полукружьями, шестиконечными звездами, эллипсами, которые служили антеннами. В них кипели невесомые электромагнитные поля, пульсировали сгустки энергии. Это были замаскированные под новогодние ели буровые установки, — погрузили в московские холмы алмазные сверла, утопили в глубину жадно сосущие жерла. Пили, сосали, вытягивали таинственные эликсиры бытия, мистическую энергию жизни. Преобразовывали в световые пульсары, в огненные вспышки. Транслировали в неведомую даль, в иную цивилизацию, которая жадно ловила питательные соки, глотала энергию, насыщалась за счет тающих русских сил.

Открытие ужаснуло Сарафанова. Он сжался в кожаной глубине «мерседеса», наблюдая, как вспыхивают и гаснут новогодние елки, пронзившие нервные центры Москвы. И на каждой победно блистала геометрическая фигура — эмблема чужеродной власти.

— Сверни на Вавилова, — приказал он шоферу. — Сам знаешь, куда.

Исполняя приказ хозяина, шофер покинул ослепительный Ленинский проспект и помчался к заветному месту, которое было ему хорошо известно.

Остановились у тротуара, пропуская мимо автомобили в летучей пурге. Сарафанов покинул салон. Кутаясь, без шапки, вышел на тротуар. Шагнул туда, где из наледи вырастал чугунный фонарный столб с толстым литым основанием, высоким изогнутым стеблем, на котором горел светильник, окруженный бело-голубыми морозными кольцами. В глубине квартала высился дом, мутно-коричневый, с мазками желтых окон. Здесь когда-то он жил с женой Еленой и сыном Ваней — благословенное счастливое время.

Сарафанов смотрел на дом, и сквозь темный морозный воздух слабо веяли теплые дуновения восхитительных воспоминаний, словно сквозь лед сочились незастывшие струйки и роднички. Их уютные комнаты — кресла, столы и кровати. Абажуры и настольные лампы. Прихожая с рогатой вешалкой, отяжелевшей под шубами. Кабинет с библиотекой и моделью экраноплана, похожего на птеродактиля. Спальная с трюмо и рассыпанными на столике бусами — зерна бирюзы и яшмы, мерцающая капля граната. Детская комната — разбросанные по ковру кубики, растрепанные книжки, аквариум с разноцветными рыбками. Он, уже в постели, читает, помещая книгу ближе к зеркалу, в сочный спектральный отблеск. Вслушивается в плески воды, протестующие детские вопли, терпеливое женское воркование. Жена в ванной купает сына, который каждый раз устраивает рев, возмущенно разбрызгивает воду с плавающими пластмассовыми утками. Постепенно рев смолкает, устанавливается благостная тишина. Хлопает в ванной дверь. На пороге спальной возникает жена, влажная, разгоряченная, в полураскрытом халате, с отпавшей золотистой прядью. На руках ее сын, завернутый в махровое полотенце, перламутровый, бело-розовый, с восхищенными зелено-голубыми глазами, похожий на дивную морскую раковину. Сияет, блещет красотой, наивным торжеством. Мать показывает отцу свое диво, свое неповторимое, вселенское чудо. Они похожи на волшебное видение, возникшее из лучей, морских пучин, перламутровой пены. Он восхищен этим зрелищем, так любит их, исполнен ликования. Переживает миг несравненного, абсолютного счастья.