Йоханнес Зиммель - Весной в последний раз споет жаворонок

Вот сколько уже Гиллес написал. Последняя страница еще торчала в пишущей машинке. Изабель прочитала ее и взглянула на него.

— Верно, — сказала она. — Все верно, Филипп. Что дальше?

— Что? Что? — переспросил он. — Недавно телеканал ЗДФ показал фильм о буднях Третьего рейха… Частично использовались известные документы, но по большей части — художественная съемка в стиле тех лет. Режиссер Эрвин Ляйзер попытался разобраться, каким образом культурный народ, христиане, в двадцатом веке мог скатиться в кровавое варварство.

То, что осталось за скобками в этом фильме: не преступники-политики, не ударные подразделения армии США, не убийцы в концлагерях с горами трупов, — а отец семейства, который хочет отдохнуть после трудового дня, домохозяйка, которая думает о том, как прокормить семью, служащий — о своей пенсии, торгаш — о своем товарообороте… С их молчаливого согласия бьют стекла в окнах соседа-еврея, прикрепляется звезда на одежду — таким же людям, как ты и я!

Гиллес оставался в тени, только лист бумаги поблескивал в свете электрической лампочки. Он ненадолго прислушался к шуму этого пьяного, бунтарского, кровавого, сумасшедшего города с названием Альтамира и погрузился в собственные мысли.

— Фильм «Попутчик» — о том, кто сделал наш мир непригодным для жизни, — мы снимаем неправильно, — сказал он наконец. — Мы должны собирать материал не как Эрвин Ляйзер — спустя пятьдесят лет, по архивам, — а каждый день получать новых «попутчиков». Ключевая фигура во всех катастрофах — одна. Это попутчик. Однажды в Мюнхене я разговаривал с замечательным человеком. С сотрудником экологического общества Шумахера Лотаром Майером. Он написал статью в «Зюддойче Цайтунг», от которой я был аккредитован на конференцию. Мы договорились о встрече и беседовали несколько часов подряд. Он рассказал много интересного… объяснил, например, почему мы молчим по поводу всего, что происходит в мире. Сейчас я вспомнил все это. И… святой Мозес! Я снова начал писать! Черт возьми!

— Дальше! — сказала Изабель. — Пиши дальше, товарищ! Я уже ухожу.

— Не уходи. Останься, пожалуйста.

— Тогда ты не будешь писать.

— Я буду писать. Пожалуйста, останься, — Гиллес подвинул ей старый плетеный стул. — Садись, выпей воды со льдом. Ну, подходи же!

— А что ты хотел написать прямо сейчас?

— Я расскажу тебе это, а потом запишу. Клянусь.

— Ты — и клянешься?

— Да, — ответил он. — Я — и клянусь.

— Ты же ни во что не веришь.

— Верю, — сказал он очень серьезно. — Я верю!

— Во что?

— В тебя.

Несколько минут оба молчали. Снаружи доносился адский шум.

— Твои глаза, — сказал он. — Сейчас они снова совсем темные.

Она молчала.

— Ничего не говори. Не надо ничего говорить. Это мое дело, не правда ли? Проклятье, почему тебя так волнует, что я тебя… что я верю в тебя?

Он откинулся на спинку стула и продолжал спокойно:

— Основной закон попутчика. Первый закон Лотара Майера. Предпосылка для всех преступлений против окружающей среды. Для всех нацистских преступлений. Но только мнение о нас сегодняшних должно быть жестче, чем мнение о людях тридцатых годов. Чем мы можем оправдаться? Тогда в Германии было шесть миллионов безработных. Конечно, это не оправдание, но в глазах многих — смягчающее вину обстоятельство. А что сегодня? Сегодня наши проблемы не в том, чтобы поесть, а том, чтобы при переедании оставаться стройными. Вот что написал Майер…

Что вынуждает нас производить радиоактивные отходы для следующих поколений? Что заставляет нас здесь и повсюду вырубать влажные леса, сжигать мегатонны угля и нефти, что приводит к глобальному потеплению? Что вынуждает нас нашпиговывать почву таким количеством тяжелых металлов, что она столетиями остается неплодородной? — он разгорячился и смотрел на Изабель в упор своими серыми глазами — такими молодыми на покрытом морщинами лице. — Какое отчаяние, какое бедствие мы можем назвать в качестве смягчающего обстоятельства? Может быть, голод в Африке и нужду в странах «третьего мира»? Нет! Кто приводит такие аргументы, тот слишком наивен или слишком циничен. Наша неприличная зажиточность — плоть от плоти мировой экономической системы, которая как раз и базируется на том, чтобы максимально высосать из беднейших стран все до последней капли.

Изабель кивнула.

— Бесспорно, — продолжал он, — мы все это знаем. Сняты сотни километров пленки документальных фильмов. Почти каждый вечер нам демонстрируют их по телевизору. Мы отлично знаем обо всех экологических преступлениях. И если находились протестующие даже против нацизма с его отлаженной системой террора — несмотря на то, что такие протесты стоили жизни, — кто мешает нам сегодня протестовать? Никто! Почему же протестуют лишь немногие? Почему только немногие пытаются остановить преступления против всей Земли?

— Мы попутчики, — сказала она.

— Мы — попутчики экономического разрушения, — поправил Гиллес. — Мы безмолвствуем. Всегда. И тогда, и сегодня. Сегодня молчат даже в тысячу раз чаще, чем тогда. Никакой Йозеф Геббельс не спрашивает нас: «Хотите ли вы тотальной войны против природы?» Но наш дружный рев: «Да! Да! Да!» каждый день раздается в кассах супермаркетов и магазинов, когда мы платим за молоко в пластиковой упаковке, напичканные пестицидами овощи и светящиеся стейки. Это наш совершенный, выраженный в экономическом эквиваленте образ жизни, которым мы ежедневно по частям, — чтобы не так бросалось в глаза, — даем свое согласие на отравление грунтовых вод, на вырубку тропических лесов и на заражение Балтийского моря.

Она подумала: как изменился этот человек за короткое время!

— Мы опять молчим, — продолжал он. — Это стойкое молчание мафии, всех, кто так или иначе извлекает выгоду из организованных преступлений. You never had it so good, [9] Ничего лучше у тебя никогда не было (англ.). — так это называется. И правильно! Нам не хотелось бы совать нос туда, где за видимым благосостоянием кроются темные делишки, о которых лучше ничего не знать. Тогда мы молчали, закрыв глаза и уши — ведь братские могилы находились не у дверей нашего дома, а где-то в Чехии и Моравии. Но у наших дверей их еще выкопают. В двухтысячном году. И позже.

Гиллес одним махом опустошил стакан с водой.

— И мы снова молчим! Мы настолько привыкли молчать, что промолчим даже в том случае, если узнаем, что на школьном дворе нашим детям мафиози продают героин…

Она была очарована этим мужчиной и его речами.

— …мы уничтожаем леса, принадлежащие нашим детям. Мы оставляем им отравленную почву, на которой могут вырасти только отравленные фрукты. Мы отравляем грунтовые воды нитратами. Они впитывают радиоактивность с молоком матери. И мы молчим — ведь наши дела хороши как никогда! Мы молчим, хотя сегодня никого не сажают в концлагерь за действия, направленные на подрыв оборонной мощи страны или за диссидентство. И поскольку у нас сейчас все «по-человечески», то мы можем считать нашу систему хорошей — по сравнению с тоталитарными режимами.