Харуки Мураками - Норвежский лес [litres]

– Нет, конечно. Если что, посплю в спальнике.

– Извини.

– Ничего страшного – у меня альков просторный.

Рэйко слегка побарабанила пальцами по гитарному чехлу.

– Пожалуй, мне нужно себя приучать. До отъезда в Асахикаву. А то совсем еще не привыкла к внешнему миру. Многого не знаю, напрягаюсь. Поможешь мне освоиться? Кроме тебя, мне обращаться не к кому.

– Конечно. Что будет в моих силах, – ответил я.

– Постой, а я тебе не мешаю?

– Интересно, чему?

Рэйко посмотрела на меня, изогнула уголки губ и засмеялась. И больше ничего не сказала.

Доехав до Кичидзёдзи, мы пересели на автобус, и пока добирались до моей квартиры, ни о чем серьезном не говорили. Так, по мелочи: как изменился Токио, что я помню про Асахикаву, как Рэйко училась в консерватории. О Наоко не обмолвились ни словом. С нашей последней с Рэйко встречи минуло десять месяцев, и теперь мне на удивление приятно и спокойно было идти с нею рядом. Показалось, что со мной такое уже было. Если подумать, во время прогулок с Наоко по Токио, меня посещали такие же мысли. Как прежде у нас с Наоко был общий мертвец – Кидзуки, сейчас у нас с Рэйко общей была мертвая Наоко. От этой мысли я не мог вымолвить ни слова. Рэйко некоторое время говорила сама, а когда поняла, что я ее не слушаю, тоже умолкла. В полном молчании мы ехали так до самого дома.

Стоял день начала осени – такой же ясный и отчетливый, как и ровно год назад, когда я ездил к Наоко в Киото. Белые и тонкие, как кости, облака. Высокое, словно распахнутое небо. «Снова осень», – подумал я. Запах ветра, оттенки солнечных лучей, расцветшие в высокой траве маленькие цветы, особые тени звуков напоминали мне о ее приходе. С каждой сменой времени года постепенно увеличивается расстояние между мной и мертвецами. Кидзуки по-прежнему семнадцать, Наоко – двадцать один… навеки.

– Вот, здесь совсем другое дело – можно вздохнуть свободно, – выйдя из автобуса и оглянувшись по сторонам, сказала Рэйко.

– Еще бы – здесь совсем ничего нет, – сказал я.

Я провел Рэйко в дом с заднего входа. Она то и дело восхищалась.

– Ну скажи, разве плохое место? – говорила она. – Ты сам все это смастерил? В смысле – полки, стол?

– Да, – ответил я, заваривая чай.

– А ты – мастер, Ватанабэ. И в комнате вполне чисто.

– Спасибо Штурмовику. Это он привил мне чистоту. Хозяин дома счастлив. Говорит, что я очень бережно всем пользуюсь.

– Ах да… Пойду, поздороваюсь с хозяином, – сказала Рэйко. – Он ведь живет в том конце сада?

– Поздороваться? Зачем с ним здороваться?

– Ясное дело зачем? Что подумает хозяин, если увидит, как к тебе завалилась странная тетка пожилого возраста, которая к тому же бренчит на гитаре. В такой ситуации лучше все уладить с самого начала. Вот – я для этого даже сладости привезла.

– Предусмотрительно, – восхитился я.

– Что поделаешь – опыт. Представлюсь твоей теткой по материнской линии из Киото. Имей в виду на будущее. Как раз хорошо, что у нас разница в возрасте. Никому ничего дурного и в голову не придет.

Она достала из дорожной сумки коробку сладостей и ушла. Я уселся на веранде, пил чай и играл с котом. Рэйко не возвращалась минут двадцать. А когда вернулась, достала из сумки жестяную коробку «сэмбэй» [57] Тонкое сухое японское печенье из риса. и протянула мне:

– Подарок!

– О чем можно говорить целых двадцать минут? – пробуя печенье, спросил я.

– Конечно, о тебе, – ответила Рэйко, взяв на руки кота и прижавшись к нему щекой. – Говорит, аккуратный, серьезный студент, они с женой не нарадуются.

– Это про меня-то?

– А про кого еще? – хмыкнула Рэйко. Затем заприметила мою гитару, немного ее подстроила и заиграла «Desafinado» Карлоса Джобима. Давно я не слышал, как она играет, но, как и в прошлый раз, душа моя согрелась. – Что, начал играть?

– Увидел, что валяется в сарае, – взял попользоваться. Понемногу тренькаю.

– Ладно, позже дам тебе бесплатный урок, – сказала Рэйко, отложила гитару, сняла твидовый пиджак, прислонилась к столбу веранды и закурила. Под пиджаком на ней была рубашка в полоску с коротким рукавом.

– Что скажешь – красивая рубашка?

– Да, – согласился я. – Очень стильный рисунок.

– Это от Наоко, – сказала Рэйко. – Знаешь, у нас с нею был почти один размер. Особенно когда она только туда поступила. Потом, правда, немного располнела и уже не влезала в старое. И все же можно сказать, что одинаковый. И рубашки, и брюки, и обувь, и шляпы. Кроме лифчиков. Их размер отличался по причине полного отсутствия у меня груди. Поэтому мы всегда менялись одеждой. Или же вместе носили одну и ту же.

Я как бы заново окинул взглядом тело Рэйко. Действительно, рост у нее почти такой же. Но из-за формы лица и тонких запястий Рэйко казалась выше и худее. Однако если присмотреться, она была довольно крепкой.

– Все это – брюки, пиджак – осталось от Наоко. Тебе, наверное, неприятно видеть меня в ее одежде.

– Нет, почему? Она только обрадуется, если кто-то будет их носить. Особенно если этот кто-то – Рэйко.

– Удивительное дело, – сказала Рэйко, тихонько щелкнув пальцами. – Завещания никому не оставила, но распорядилась, как поступить с одеждой. Размашисто написала одну единственную строчку на листе бумаге, который я потом нашла на столе. «Отдайте всю одежду Рэйко». Странная, правда? Как она может думать об одежде, собираясь умереть. Разве это важно? Наверняка, много чего хотела сказать.

– А, может, и ничего.

Рэйко курила, погрузившись в свои думы.

– Наверное, хочешь все узнать по порядку?

– Да, конечно.

– Результаты больничных анализов показали, что она идет на поправку, но мы решили, что на всякий случай лучше именно сейчас пройти интенсивное лечение. И Наоко переехала в осакскую клинику. Сравнительно надолго. Но об этом я, вроде бы, уже писала. Я отправила письмо примерно десятого августа.

– Я его читал.

– Двадцать четвертого позвонила ее мать и спросила, не против ли я, если Наоко ненадолго вернется в Киото. Мол, говорит, что хочет разобрать свои вещи, а заодно спокойно побеседовать, ведь какое-то время мы с ней видеться не сможем. Хотя бы на одну ночь. Я ответила, что не против. Наоборот, я очень хотела ее увидеть и о многом поговорить. На следующий день – двадцать пятого августа – она приехала с матерью на такси. Мы все втроем разбирали вещи и болтали о чем ни попадя. К вечеру Наоко сказала матери, что та может возвращаться, – мол, дальше мы сами. Матери вызвали такси, и она уехала. Наоко выглядела очень бодро. Ни я, ни мать тогда ничего не заметили. По правде, я перед встречей очень переживала – вдруг она вся понурая, расстроенная и осунувшаяся. Мне ли не знать, как выматывают подобные больничные анализы и само лечение. Вот и переживала, как она там. Но с первого взгляда поняла, что все в порядке: цвет лица куда лучше, чем я думала, улыбается и даже шутит, речь стала намного внятней. Сходила в косметический салон, хвасталась новой прической. Вот я и подумала, что в таком состоянии справлюсь с ней сама и без матери. Она говорила мне: «Раз ложусь в больницу, нужно вылечиться до полного выздоровления». Я ей: «Конечно, нужно». Затем мы гуляли и о многом разговаривали. В основном, как быть дальше. Она даже сказала такое: «Хорошо, если мы на пару выйдем отсюда и сможем жить вместе».