Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

И тут на тропинку выплыла от колодца высокая женщина с коромыслом, с полными ведрами — никогда еще Зимина не видела, чтобы колодец был на задах.

Она догнала женщину, оглянувшуюся на звук машины и сошедшую в траву, затормозила:

— Здравствуйте! Как вам живется тут?

Женщина поклонилась. Было ей, может, за шестьдесят, но держалась прямо и глаза синели ясно. И ведра не поставила. Волосы прикрывал бирюзовый платок — много лет назад в магазине такие продавались, тогда они так и мелькали на женщинах.

— Живем помаленьку.

— Не скучно?

— Да мы привыкли.

О ком она говорила — о себе или об оставшихся людях?

— Так все время и живете здесь?

— И зимой, — женщина усмехнулась едва заметно. — Зимой-то я одна здесь остаюсь. Люди по детям разъезжаются, а у меня сын в Сибири шатается. Хозяйство у меня — куда денешься, — будто поправилась она, — куры, коза, кролики…

— Зимой заносит небось?

— Заносит. А куда мне ходить? К колодцу тропку торю. А если в магазин в Сапуново — то на лыжах. Пойдемте — козьим молочком угощу? Вон мой двор, — приветливо, неторопливо говорила она, и Зиминой захотелось окунуться в эту неторопливость.

— Вас как зовут?

— Капитолиной. Капитолина Важенина — может, слышали? Я в том году возила рабочим обеды на картошку, иногда еще работаю в совхозе. А вас, Ольга Дмитриевна, я узнала. Заедете? Тогда объезжайте вокруг.

Она пошла с ведрами по тропинке вдоль огорода, а Ольга Дмитриевна поехала вокруг.

Дом Важениной не был похож на обычные здешние дома — высокий, с большими окнами. Из-под ворот двора под ноги бросился кто-то — оказалось, кролик. Зимина с удивлением заметила, что кролики свободно шастали в кустах.

— Весь двор изрыли норами, клеток не хватает, так и бегают, — сказала Капитолина.

— И в лес не убегают?

— Может, и в лес убегают, да возвращаются. А сколько — я и счет потеряла. Я одна разве с ними управлюсь?

Вдоль двора и, видимо, сзади него все обстроено клетками — попросту ящиками с решетками, с дверцами, закрывающимися вертушкой.

— По два надо бы сажать, а у меня по шесть, мешают друг другу, толкают, пачкают. Эти вот белые, а во дворе осьмнадцать штук самочек сереньких.

Да, это было уже целое производство.

И в доме все на особый лад. Передняя изба такая же большая, как и вторая, — посередине свободно русская печь, вокруг нее чисто выскобленное пространство — хоть в догонялки бегай.

Капитолина довольно обернулась:

— Это после войны мой хозяин построил. Он сам из-под Томска, все хотелось, чтобы как на родине, значит. Не успел поцарствовать. Контуженный пришел с войны, нервный, а тут — председателем был.

Задержав дыхание, чтобы не обидеть хозяйку, Зимина выпила густое, со специфическим запахом молоко.

— Когда есть кому козу подоить — в Холсты к сродственникам схожу, — сказала хозяйка.

— А как же с дровами обходитесь, сколько же надо такой дом натопить?

— Да, привозят, — отвела глаза Капитолина и засмеялась: — Леваки. Я бы и заказала, но одна не управишься с ними. Живут тут, конечно, люди, иные по полгода, но сколько им надо?

— А все-таки приезжают?

— А как же? Родина тянет. А леса-то у нас? Малины страсть, по сорок литров варенья наварили тот год, обварились, остальная так на кустах и осталась. И грибы, конечно. Да зарастают наши леса. Травы везде по пояс, не то что прежде — ни скотину не прогоняют, ни чистят. Завалило все сушняком, буреломом, не пролезешь. — Она вздохнула. — Я вот дивлюсь: отчего так? Некому подумать разве? И с дровами. Нельзя распорядиться? Разрешили бы бесплатно вывозить из леса сушняк, валежник — трактористов мы сами бы наняли. Глядишь — леса-то и прочистили бы. И этих леваков на тур послали бы. Отвадили. Как-то не думают там у нас, что к чему. Ведь пойду выписывать дрова — буду норовить хороших взять — деньги плачу, верно?

— Думают, Капитолина Важенина. Да слишком много, о чем надо думать.

— Болтать — это да, это их дело. И в газетах пишут: берегите леса, берегите леса… да только пишут.

Уже когда прощались, Зимина сказала:

— Трудно, конечно, подыматься отсюда будет. Дом поможем перевезти, хотите — к нам, в Нагишино, эта сторона вам ближе, я думаю, чем Редькино?

В синих глазах Капитолины ни печали не отразилось, ни тревоги, она только выпрямилась, одернула вязаную кофту, поправила концы платка у подбородка:

— Бог милует, к тому времени, поди, успокоюсь — неужто на старости лет такие скорби принимать, — показала рукой: — Во-он дом, глядите! Как въехали — с левой стороны, такой широкий, окошками в землю смотрит. Это тоже наш. Я из того дома. Он и после войны окошками в завалинку упирался. И все стоит. Сколько годов прошло. Хотела продать — да кому? Интересовались, конечно, дачники… Да разве дачникам продашь? Во время войны окошки все нам повыбили, долго так жили — тряпками, одежинами, одеялами заткнутые были. Не спалили — и то ладно. Тут много было попалено или бонбами разбито. Это уж потом отстраивались, — кивнула она на фундаменты, шумевшие бурьяном под северным, проходившимся ветерком.

И вдруг Зимина начала понимать. Смотрела и будто бы прозревала: ведь это фундаменты, фундаменты, а не печки, как во время войны! В войну — она была еще девочкой, но так отчетливо и страшно помнилось! — когда проезжали деревню, то там, то сям, а то и сплошь (как по всему шоссе от Волоколамска до Москвы, от Калинина до Москвы) торчали печки и трубы, поросшие крапивой. Долго так длилось, несколько лет, пока не вернулись люди. Да тогда и фундаментов не было! Вспыхнул дом — значит, до основания, до последнего бревна в подборе, одна печка с трубой оставалась — старой кладки печки-то, запросто не развалишь. А это — это уже после войны отстроились люди, думая надолго обосноваться здесь. Жить этой землей. И вот уже продали или сами перевезли куда-то дома, покинув насиженные гнезда. «Как же мы упустили их, где же мы были?» — забилось в ней исступленно. Произнеся мысленно «мы», она объединяла себя с теми, на ком лежала государственная обязанность оберегать эту землю, ее вековую способность кормить людей. Нет, она не снимала с себя вины.

Еще два дня было беспросветно серо, дождливо, в пятницу с вечера прояснело, а в субботу с утра засветило солнце, тепло и пар поднялись от земли. Все обсыхало, так и хотелось вылезти на солнышко — поездка с московскими проектировщиками в Сытово устраивалась сама собой.

Последние решения по новому устройству земель были обсуждены. Теперь ей нравилось в проекте все: большое количество гектаров отводилось парам — если утвердят, никто уже, никакая высокая инстанция не будет зариться на эти гектары, дабы увеличить план посевов пшеницы или картошки («Вот так, дорогие товарищи, придется обойтись, предоставьте уж нам инициативу!»); предполагались раздельные бригады механизаторов — по зерну, по корнеплодам, по заготовке кормов и зеленому корму, отряды плодородия (отвечали за удобрение). Все четко и стройно. И несколько деревень, намеченных к сселению, она отстояла, не дала включить под будущую пашню. Попали в то число и Холсты и Сапуново. Пришлось мобилизовать все свои ресурсы, от категоричного тона хозяйки до шутки, до милой ее, такой вдруг женственной улыбки.