Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

— Какая это Женька навертиха? — заступилась опять Катерина.

— А вот такая. А он телок, чистый телок.

— Ну как же, — хохотнула Мария Артемьевна, — я-то уж знаю, какой он телок, видела: как тогда с Алей-то ничего не стеснялися.

— Да что вы понимаете? — укоряла Клавдия. — Будь он наглец какой — все шито-крыто было бы. И концы в воду.

— А я что думаю, бабочки, тут такие концы, что в воде уже не потопишь, — хитро посмеиваясь, сказала Мария Артемьевна.

— Ты про что это?

— Погодите, скоро сами увидите.

— Тише вы, — пришикнула Авдотья, — вон Аля уже калитку затворяет.

Алевтина шла по блиставшей снегом и солнцем деревне — статная, смуглорумяная, в хороших сапожках, в хорошем, недавно купленном пальто с пушистым воротником и в серой, горшочком, вязаной шапке на черных, выпущенных поверх воротника волосах.

— Кто у нас невеста-то? — подмигнула Мария Артемьевна. — Не разобрать.

— Да уймитесь вы, дуры, — цыкнула Клавдия, вытирая ладонью голубые, фарфоровые, с чуть оттопыренными нижними веками глаза.

— А ты что же не едешь? — подходя спросила ее Алевтина. — Все же внучок племянный женится.

— Пусть женится, — махнула рукой Клавдия. — Ну их. Там теснотища, народу — молодежи сколько набьется. А я не пью — и буду как пугало сидеть.

— Ну, как хочешь, — вздохнула Алевтина, — тебе виднее.

— Да мы ладно уж, — сказала смиренно Мария Артемьевна, — придут сюда молодые, и мы завалимся, мы и тут повеличаем.

— Необязательно.

Ссора с Марией Артемьевной для Алевтины не кончилась, хотя кланяться они начали.

— Может, и не придут, — печально уронила Авдотья.

— Приду-ут, — уверенно сказала Марья Артемьевна, — все будет в порядке, девка, куда они денутся, — и на правах былой подружки хлопнула Алевтину по спине, захохотала.

Смех прозвучал одиноко и надрывно, все молчали.

Но тут Нина Свиридова опять вскинулась:

— Едут!

Женщины разбежались по обеим сторонам шоссе, натянули веревку, заволновались, потому что уже всем было ясно, что ехали две «Волги», и уже виднелись цветные точки шаров по бокам.

От Сапунова они повернули к Холстам, ринулись вниз с горы, миновали мост через Рузу, скрылись под горкой — и вот первая, трепеща шарами, выскочила, набежала на Холсты и — стоп! — встала. За нею другая.

В каждой «Волге» людей напихано до отказа — молодые, веселые лица, какие-то белые цветы.

Из первой вышла в фате, в шитом серебром платье Женька, вся бело-розовая, хорошенькая. За нею вылез Юрка — тоже без пальто и без шапки, в новом стоячем костюме, при галстуке.

Алевтина обхватила Женьку, они припали друг к другу — и оттолкнулись, мать отошла, уступая место другим. В растерянных в полных слез глазах ее, в сжатых губах вспыхнула еще и гордость, что такая вон дочь у нее — голубка, царевна.

Женщины тоже стали обнимать и целовать Женьку. Они поздравляли ее, называли «царевной», и Женька обнимала женщин, а недавно они и не смотрели на нее, была она для них девчонка Алевтинина — и все. Бабы плакали. Может быть, оттого, как далека и непохожа она на них, на их недавнюю вроде юность.

Юрке жали руку, а то и обнимали. Все искренне желали сейчас добра им обоим. Баба Клавдия перекрестила его и ткнула рукой в грудь: «Ступай, простудишься».

— И все? — спросил дружка. В нем давно уже признали Сашу Суворова.

— И все! Проздравили — и все. Чего же еще? — Катерина Воронкова как бы благословила их.

— Ну ладно, хорошо.

Невеста с женихом пошли в машину. Натянув на плечи пальтишко и глядя на шофера, невеста запела:

Стояла машина, и в ней пела невеста — истово, старательно, будто эти женщины не имели к ней отношения. И жених смотрел прямо на дорогу, туда, где чернел лесок под начавшим вновь сыпаться снежком. Голос у Женьки жиденький, неточный — возможно, от смущения, от незнания, как вести себя.

А дружка вынес бутылку водки и стаканы. Семь женщин тут же распили ее — веселые, желанные, они говорили, какая справная невеста и что плачут оттого, что свадьба не в их деревне. («А была бы здесь, если бы Ледневы не погорели!»)

Машины тронулись, покатили. Все долго смотрели вслед. Опять с горы на гору и к лесу, за которым сразу же открывалось Редькино.

И только когда обернулись, чтобы идти домой, увидали женщины Алевтину, стоявшую на том пятачке и глядевшую в обратную сторону. Молча подошли к ней, постояли.

— Ты что же не поехала? — спросила Катерина Воронкова.

— А я вот сейчас машину поймаю, — отворачивалась она, пряча осунувшееся лицо.

— Может, Ольга Дмитриевна поедет? — предположил кто-то.

— Да она там, телку будет преподносить молодым.

Когда проезжали Холстовским леском, снег уже четко обрисовал все контуры деревьев, каждую ветку. Юрке вдруг стало казаться, что елки тянули, протягивали ему сотни рук, и он с жутью и радостью ощутил странную живую связь с ними…

До января было мокро и мерзко, в Новый год пошел сыпать снежок, разошелся в большой снег, скрыл землю, поутих, но время от времени принимался за свое, и числу к двадцатому все поля покрылись толстым снежным покровом, матово сиявшим в тихие, серые деньки. Лес черной полосой обнимал поля, где выступал горой, где стлался лентою. Над чернотой елей сквозно дымились верхушки берез.

Узкие белые тропки исполосовали, искрестили деревню, бульдозер просек широкое корыто дороги на две трети Холстов.

На пруду сделали «пролубку» («пролубь») — вода чистая, можно поить теленка. Мерзлым коробом лежала над ней чья-то одежина — вместо крышки. Колодец тоже обмерз — верхнее дерево сруба обледенело горбом, скользким, сизо-прозрачным. Ведро рвалось с крюка. Страшно было уронить шапку. И лавочка для ведра пузырилась горбылем, ведро не стояло — прислоняли к срубу в наклонку.

От каждого дома к колодцу стежка. У домов, где хозяйки уехали на зиму, на ровной пелене снега лишь кошачьи и птичьи следы. Но птиц не слышно. Летал ворон, орал надрывно.

Зима шла тяжелая, бескормная, и только совхоз Рождественский хвалили в районной газетке, указывали на Зимину, сумевшую обеспечить корма. Слыхали про то все рождественские на годовом празднике в Редькинском клубе, куда понаехало начальство и артисты из области. Но минуло не больше месяца, и в какой бы дом ни зашел, везде поднимался разговор о нехватке кормов. У всех имелись приятели, знакомые, работавшие на скотных. Жалобы поступали из Редькина, из Центральной, с трех ферм по другую сторону совхоза. Они копились, рвались наружу, разбухали в тяжелые, гнетущие слухи.

О падеже на фермах (пусть не падеже, а только ожидании его) говорили в деревнях, на дорогах, в мастерских и магазинах, даже в автобусах — везде, где сталкивались люди. И разговор тотчас становился общим, заражая всех тревогой и возмущением.