Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

— Ну, ты тут думай, — засмеялась Алевтина и полезла в подъехавшую «Кубань».

Водитель машины объявил, что сейчас прибудет кран — краном и разгрузят. Вопрос — куда? Юрка пожалел, что не слышала Алевтина. Это было что-то уже совсем новое. В Холсты ни разу ни к кому не приходил кран.

Кран не заставил себя ждать, вскоре встал в конце прицепа. За ним пригромыхал бульдозер с прорабом, беленьким, прилизанным розовым мужичком, приехавшим из Тамбовской области. Сразу стал подтягиваться народ, наскочили мальчишки — поглядеть на диво. Дунин план сделался в одночасье центром деревни, всех ее интересов. Самые неподъемные старухи повылезали со дворов, приковыляли. Мария Артемьевна похохатывала тут же, перекликалась с рабочими, советовала, как лучше заводить кран, даже опущенной стрелой срезавший большой сук со свиридовской липы.

Работа пошла бурная, с грохотом, криками, советами, матюгами. Бульдозерист следовал указаниям прораба, выворачивал старый, рассыпавшийся, обросший бурьяном кирпич на месте Дуниной печки, еще старинной кладки, рыл подпол, выгребал котлован для фундамента.

Кран подхватывал с машины за крюки поддоны — горки кирпича лежали на поддонах! — переносил на улицу, ставил, рабочий отстегивал два передних крюка, за два задних, как за шиворот, крановщик приподымал поддон, и кирпич ссыпался, ложился целехоньким в кучу.

Как пришла эта техника, словно в сказке, так, словно в сказке, стал подыматься дом, белокирпичный, с широкими квадратами окон и с красными по белому городочками вверху.

Женьку привезли к матери. Она сидела с ребенком и лишь изредка подходила к Дуниному плану. Работали студенты, стройотрядовцы московского института, те самые, что строили коровник в Сапунове. Зимина приладила построечку в Холстах к тому главному своему риску, за который отвечала. Впрочем, она сказала Алевтине, а та всей деревне, что постройка санкционирована на самом верху, но в деревне, конечно, тому не поверили — много слышали баек.

Всякую свободную минутку Алевтина проводила на стройке, поила молоком студентов, просила делать на совесть, примеривалась к любой отделанной малости, носилась домой, глядела с умилением на крошечное существо, лежащее в коляске, купленной Юрой, взахлеб рассказывала строительные новости Женьке, занятой ребенком, неусыпные заботы о котором помогали позабыть мечту переселиться в Центральную, в четырехэтажный дом — очередь на квартиру уже накрылась. А может, причиной тому был все же Юрка. Он жил теперь в Холстах, и никто не вспоминал о временах, когда ночевать ездил к матери в Редькино.

Травы поднимались шустро. Суворовское звено приступило к покосу — торопились за погоду скосить за Редькином и следили, когда подрастет клевер у Холстов — он уже достигал вершков трех и, сизовато зеленея, ровно и молодо курчавился по всему Холстовскому полю.

В мае все ждали дождя, радовались синеве, собиравшейся на горизонте, но она обходила Холсты. Наконец дальние громы приблизились, туча задела крылом деревню, посеяла дождь — закапало, затренькало в подставленные под желоба бочки. «Мало, мало, какой это дождь», — молили люди и продолжали носить воду из прудов. Еще день — еще дождичек, чуть посверкивает, погромыхивает — и опять стороной. А подошел покос, дождик засеял, зарядил — и день, и второй, и третий.

— Ну, Мишка Зайцев теперь воду в пруд носить будет, — посмеялся сосед Анатолий Свиридов, придя к Алевтине за молоком. Половина деревни брала у нее молоко.

— Я не носила, да у меня все выросло. Юрочка маленько выручал, — похвасталась Алевтина, глядя через изгородь, где ерошились, кудрявились на грядах поднявшиеся огурцы. — Придется пленкой закрывать. Вот стройку-то как теперь закончат, так беспокоюсь. Сегодня плотники не пришли. Вдруг в институт позвали?

— Да им осталось-то — крышу покрыть, — вытянул к пустым стропилам длинную руку Анатолий, — народ молодой, погуляют в дождь, а потом в один день, — он пошевелил вверху пальцами, — и прикончат.

— А внутренняя отделка? Не-ет, дела много, ты не знаешь.

Враз стало холодно и сыро, люди заметались, принялись укрывать огурцы, помидоры, слушали сообщения о погоде. Температура ночью падала до плюс одного-двух градусов, обещали заморозки. А утром роса обильно, как вода, стекала, сверкала и катилась по листьям травы, по пленке, по штакетинам.

И всем уже надоело, уже бочки — через край, а он льет и льет, а перемежится, даже солнышко пропустит — так вновь за свое. Земля давно мягкая, но дождь не давал полоть, и травища лезла, забивала посаженное. В полях перестаивались травы — какое же будет сено? Юрка снова крошил и возил зеленку, а с ним Суворов с Рыжухиным.

Вечерами Юрка ставил свой трактор возле Алевтининого дома, ужинал, выходил на крыльцо, посвистывал просто так, как когда-то любил посвистеть собаке с крыльца батиного дома, поглядывал на сизое, с каждым днем все больше темнеющее поле клевера за черным посадом и шел узнать, что сделали за день на стройке. Алевтина собаки не держала, и Юрка думал на новом дворе завести собаку и даже приметил, где конуру поставит. Как Степашке без собаки? Мальчика назвали Степаном, вышло само собой, и все удивлялись и соглашались, что хорошо — лучше деда его, Степана Леднева, не было мужика в Холстах. В рождении внука Леднева и постройке этого дома было нечто единое — естественная, неразрывная связь.

— Теть Мань! Ты где? — кричал Юрка, входя в сад, — это был прежде всего огород, старые померзшие лет шесть назад яблони черно корячились в дальнем конце, зеленея отдельными ветвями, три молодые слабым подростом жались к дому, где с подветренной солнечной стороны вымахали сочные помидорные кусты и огуречные плети, подвязанные к лозинам.

Мария Артемьевна ладила новое пугало, обряжала в рваную стеганку и бирюзовый платок.

— Во, а то шляпу-то наденешь — они сразу и догадаются, баб грачи уважают больше, бабы всегда в огороде торчат, бабу и надоть делать. В том году грачи враззор разорили, народу, скотины стало мало в деревне — шуму нет. А может — режим питания изменился, на диету сели.

Веселые морщинки лучились у глаз, узкое, пожелтевшее, но все еще полное симпатии лицо Марии Артемьевны выражало сейчас главную ее сущность: живое, легкое приятие жизни, неспособность унывать. Без звонкого смеха она не представляла беседы. Даже серьезный разговор, казалось, скрывал шутку, подвох — прежде она была самая большая артистка среди холстовских женщин. Она и сейчас смотрела на Юрку с веселым вызовом.

— Теть Мань, ты уж приди на новоселье к нам, — сказал Юрка, поднимая с земли упавший «пропеллер» — самолет-флюгер — и втыкая его в землю.

— Да черта с два кроты его боятся, тоже информированные, уж хотела аннулировать. А я гляжу — что это Алевтина Николаевна по деревне шастает, бегает из дома в дом — в гости, значит, сзывает? А тебе меня поручили. Ой, Юрочка, какая же я, наверное, старая, если она меня тебе доверила, а? — И глаза ее, лукавые, раздираемые смехом, глядели на него сбоку. — Или выхода у нее не было?