Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

— А чего тут делать? Деревню закрывают! Открывать — ее не открывали, а закрывать мастера, туда-то их в душу к матери…

— А теперь вот, может, Ольга Дмитриевна открыла наши Холсты! — перебивая гармонь, крикнула Алевтина. — Спасибо тебе, Ольга Дмитриевна, такого человека на свете больше нету! — и потянулась чокнуться.

И все потянулись, одобрительно загудели. По всему было видно, всех взволновала постройка дома, будто каждого касалась лично. И касалась, конечно: построили дом — отдалили съезд с обжитого веками места, где плодородная, обработанная земля, в которую вместе с навозом вогнано столько пота, что она, родимая, была им как мать (или дочка), в общем — их продолжение, их клан, где все издавна породнились, да так тесно, что для стороннего человека только неожиданно открывалось, сколько среди соседей двоюродных братьев, сестер, теток.

— А вот Константин у деверя моего живет, у сестры моей, — показал Борис Николаевич на Воронковых и сидевшего с ними довольно молодого бородатого человека городского вида, — уж сколько годов ездит. Он бы вот построил тут дом — вон, пустые планы, так ведь нет, поезжай туда — не знаю куда. А тут не моги. Несправедливо.

— Это трудный разговор, — сказала Ольга Дмитриевна. — Вы лучше скажите, Костя, — улыбкой и простым обращением к незнакомому горожанину она устанавливала с ним дружеские отношения, — вы правда художник?

— А как же? — отвечал Воронков. — Кажный день со своим штативом ходит.

— С этюдником, — поправил Костя.

— Я и говорю, рисует их, итюды, а потом картины с них пишет, я был у них в Москве на Большой Полянке, там наша Алевтина висит. И вон та ветла, которая против нашего дома. И еще две ветлы, с того конца, скрозь них, как в ворота — вся деревня.

— Ой, я бы с удовольствием посмотрела, — хлопнула в ладоши Зимина. — Можно?

— Да хоть сейчас.

— Идемте! — она мгновенно встала, радуясь, видимо, возможности уйти от разговора, волновавшего людей.

— А у него жена зубной врач, жили бы здесь — всем бы зубы лечила, поезди-ка в Волоколамск, все и ходим без зубов, — уже будто и ни к чему кричала Нина Свиридова, пока Ольга Дмитриевна пробиралась вдоль стола к выходу. Видно, замучили Нину зубы, рот все больше и больше пустел — в один год стала на десять лет старше.

Зимина и Галина Максимовна вышли с художником. Поднялись и Воронков с Катериной — все же сама директор совхоза посетит дом их.

Уже подходили к калитке, как сзади взорвались, словно вырвались на свободу, томящие слова, подхваченные протяжными голосами:

Зимина усмехнулась — кто знает, может, ей показалось, что там объединились в чем-то против нее…

А Воронков качнул головой:

— Не-е, нету главных песельницев, не-ету… Во, Ольга Дмитриевна, — медленно, чуть пошатываясь на больных ногах, продвигался он, — как помер Степан Леднев, да как скопыстились мы с Пудовым, настоящего веселья в деревне не стало. Так, соберутся бабы, потележат, попоют. Веселье — это когда обстраиваются люди. Вон сколько террасок в деревне, у кажного дома, а то и по две прилеплены, — почитай, все Леднев Степан рубил, иногда Юрка помогал, но он не охочий, а я рамы вязал. Все рамы мои, гляди, какие переплетения, раму связать — специалист нужон. Теперь нету специалистов, а я уже все, не могу.

У Воронковых в чистой избе красовалась на диване та самая гармонь. Константин принес пачку листов и стал выставлять рядом с гармонью — на выгодном по освещению месте.

Было в манере письма гуашью и акварелью, как пояснил художник, нечто необычное — сразу бросались в глаза резко обозначенные, подчеркнутые формы предметов: деревьев, крыш, копен, стогов, бугров, леса, так что они сразу узнавались и одновременно казались взятыми из другого, неведомого мира; а зелень, небо и вода сочетались резко и неожиданно и знакомо и неузнаваемо, что вызывало в душе ощущение льющейся песни, стихов, заставляло умолкнуть и всматриваться.

Зимина никогда не была знакома с настоящим художником, а тут сразу поняла, что художник настоящий, о чем и сказала.

Костя внимательно посмотрел на нее:

— Выбирайте, что нравится, я подарю.

— Мне?

— И вам, и Галине Максимовне.

Обе вспыхнули, заволновались, попросили переставить несколько этюдов.

— Вот какой художник-то к нам ездит, а ютится в терраске, — сказала Катерина. — Приезжала тем летом Света его с детишками, да где же места-то, он тем летом, почитай, ничего не наработал. Я все говорю, да и бабы наши: покупай дом у Василисы Вениковой — Веников умер давно, а Василиса в Москве у его дочки от первой жены живет, у той своя дача, они Василису туда возят. Теперь старая стала, больная. Пропадет дом, никому не нужон, стоит, как инвалид, — по эту сторону от Бокановых. Опять план пустой будет.

— Ты чего болтаешь? — прикрикнул Воронков. — Бабы эти ничего не знают, — извинительно обратился он к Зиминой. И скрипуче стал вдалбливать жене то, о чем, видимо, было неоднократно говорено: — Дом на совхозной земле, а на совхозной земле только рабочим совхоза можно продать. — Знал Воронков законы, работал, еще до плотников, секретарем сельсовета.

— А вы переезжайте в Центральную, будете наших ребят рисованию учить, выделим уголок, — улыбалась понимающе Зимина.

— Нет, мне тут только и мило. Я ведь вокруг Москвы радиусом в двести километров объездил все, можно было домик купить даже в Тарусе, но не то, не то. Здесь микроклимат природный, чего только стоят вот эти ветлы за домом Марии Артемьевны. А это она сама — узнали? Сено сгребает. Прелестная женщина. Я здесь влюблен решительно во все.

— Погодите, кто-то вроде кричит? — подняла голову Зимина.

— Да это там, у Алевтины, гуляют, — сказала Катерина.

Они некоторое время смотрели-пересматривали и ветлы за огородом Марии Артемьевны, и копны у Быстрого, и рябинку на выгоне, и Марию Артемьевну с граблями, так схоже схваченную в живом размахе рук.

— Нет, кто-то кричит, — прислушалась Зимина. Легко повернулась и выбежала на крыльцо.

Напротив, от Марии Артемьевны, неслись к дому Ледневых мальчишки, чего-то кричали, а из дома ее — да, из дома раздавался протяжный не то крик, не то вой. От Ледневых выскакивали люди, а Зимина бегом пересекла улицу, влетела в рубленые добрые сени, на так называемый мост, оттуда — в избу.

На чистой половине, на высокой белой постели лежала Мария Артемьевна. Мертвенно серое, обтянутое лицо ее было словно надорвано криком, рот перекошен, губы синие, почти черные.

— Не могу, не могу больше, ба-тюшки! Ольга Дмитриевна, грудь разрывает мне, сердце, «скорую» мне…