Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

И гулко, уже в полном молчании застучал молоток.

Когда снова понес Алевтину поток ежедневных, ежечасных забот на ферме и дома, Женька нет-нет да и заставала мать в непривычном для нее состоянии: сядет где попало, уронит руки на колени и глядит в одну точку — и сразу видать, какие тяжелые руки.

— Ты чего, мам?

— Да так, устала чего-то.

Однажды сказала:

— Вот уже и картошку надо опахивать. Казалось — лето еще впереди, все только и подгоняли его. А зачем? Пройдет, а дальше опять ничего…

И все ж всей душой ждала она, когда зацветут огурцы, закраснеет клубника — зеленые ягоды лежали в воде, гроздьями свесившись в борозды, гнили.

Но пришла пора приниматься и за картошку. И тут обнаружилось, что окучник, лежавший в конце огорода, пропал. Своих опросила — никто не убирал, не видал. Соседки, охваченные той же заботой, только дивились: и кому надо было? Этот окучник, с весны вытащенный со двора, всегда находился на месте. Никто никогда не зарился.

Расстроившись, Алевтина бездельно моталась, а пообедав, велела Юрке лезть на лиственницу, обрезать до половины. Лиственницы посадил еще Федор — одна уже путалась в проводах, да и солнце застила дому и палисаднику: смородина скукожилась, пионы шли плохо — Зимина дала два корня весной.

Юрка жалел, что Степашка маленький, а то бы он сделал для него из срезанных ветвей «салашку», как называли они ребятами шалаши, которые устраивал батя (то-то радости было!).

— Успеешь, — сказала Алевтина, — год-второй — и те две обрежем.

Лиственница широко, шатром, разбросала оставленный нижний громоздкий ярус. Юрка подбирал ветви, перерубал и сносил во двор, клал на поленницу, а Женька, укутавши Степашку в голубое, похаживала под лиственницей.

— Ой, Юра, на пальму похожа! Вот мы с воробушком и на юге!

И вдруг она увидела, что мать сидит под окном, глядит в одну точку.

— Мама!

— А? А, это я так. Вот думаю, никто теперь так и не узнает, кто тогда продавал зерно.

— Какое зерно?

— Да когда поссорились с Манечкой. Из-за мешка зерна ведь. А теперь окучник. Куда бы деться ему? Она ведь озорница была, представляльщица.

По деревне ходили следопыты. Мальчики и девочки — двенадцати лет и пятнадцати. С красными галстуками, с засученными штанинами и рукавами, кое-кто в джинсах, трое в буденовках: два спортивных парнишки и рыжеусый, бородатый предводитель, с комсомольски боевитой женой Герой.

Они ходили от дома к дому, расспрашивали, как и что было в деревне во время войны, когда подошел враг. Многие помнили и рассказывали, как явились разведчики на конях, в касках, потом принеслась на мотоциклах немецкая часть — женщины в тот час на колодце собрались; как смели́ за неделю всю живность — бабы еще препирались из-за яиц, кур, сала, и многие едва не поплатились жизнью; как гоняли деревенских расчищать проходы в лесу — по наезженным дорогам ездить немцы боялись; как отсиживались в подполах мальчишки и девчата, а молодухи мазались сажей, навертывали на себя всякую срамоту, чтобы казаться страхолюднее. Перебирали беды, учиненные ворогом, — сколько деревень пожег, сколько люда побил. Все как бы вернулись в то страшное время и, встречаясь друг с другом, заново переживали. Отец Клавдии Иван Леднев, Юркин и Валеркин прадед, умер в одночасье: помнил империалистическую, говорил, что Германия — это культура, а три немецких солдата в одно утро стянули с него три пары валенок — так и не сумел он в тот день принести воды с реки, всякий раз босиком возвращался, к ночи поднялся жар, а к рассвету не стало Ивана. Марфа с испугу раньше времени разродилась, рожала в углу избы, а немцы тут же гоготали — уползла она в ту ночь с появившейся дочкой к древней пастушихе Афимье, в халупу об одном конце на зады. Зоя-продавщица помнила, как вывели забредших к ним русских бойцов и расстреляли у амбара на огороде. У Авдотьи Хлебиной в клочья разнесло сынишку, у Михаила Зайцева — брата: наткнулись мальчики на снаряд, хотели его обезвредить. Да мало ли чего было — в каждом дому горе…

Интересовались следопыты захороненьями — в Сапуновской церкви обнаружили пятнадцать советских бойцов, закопанных в подвале. Собирались перенести их к развилке, поставить над братскою могилой обелиск или другой какой памятник.

Авдотье Хлебиной все казалось, что один мальчик, красивенький, черноглазый, похож на погибшего Егорку. Был он шустр и смотрел сметливо, взрослое пониманье жило в глазках. И рубашка расстегнута до пупа — ну, точно Егорка! Маленькая, щуплая, пригнутая жизнью Авдотья Хлебина достигла восьмого десятка, но бегала бойко, носила воду, ворошила и копнала сено, сажала в саду, кормила кроликов. Она дозволила мальчикам и девочкам посмотреть кроликов, которых держали сын с невесткой, водила в хлев — показала двух поросяточек. Потом поставила самовар, нарезала хлеба, насыпала сушек, которыми любила побаловаться, усадила чай пить. Сложив руки на животе, стояла у стола, подслеповато моргала:

— И что за неволя в такую непогодь по деревням шастать, одеваться-то надо бы тепле, то и дело дожж, холод, матеря-то теперь одумались там о вас.

— А мы, Авдотья Петровна, серьезное дело делаем, — пояснил рыжеусый руководитель, — память увековечим — раз, и второе: вот уже по трем медальонам нашли людей, без вести пропавших.

— Жены за них все годы ничего не получали, и мамы, а теперь им пенсию назначили, — сказал красивенький мальчик.

— А у вас — кого ни спросим, никто не знает, есть ли где-нибудь безвестная могила.

— Или место, где положили. Вы не помните? — опять спросил красивенький и глянул черными глазками прямо в сердце Авдотьи.

— Как не помнить, за сараюшкой у Грачевых шесть человек закопали, — уронила она.

— Так что же вы сразу-то не сказали? Миленькая моя! — подскочил рыжеусый, схватив буденовку.

— Да как скажешь? Вы небось раскапывать будете? Страшно. Зачем их тревожить? И Грачева Алевтина может быть против — разворотите ей все, без нее нельзя, а она на дойке, нешто к Женечке прийти, она дома с ребенком. Четверых-то из тех у мово крыльца расстреляли и бросили за сарай сердешных. Они там дней пять валялися.

Откуда взялись в деревне бойцы, никто не знал. Только скоро ударили с Быстрого советские пушки («Когда у Манечки Артемьевой стену вышибло!»), и хоронили бойцов уже свои. Положили в одну могилу с двумя саперами или с тем, что от них осталось, — подорвались, разминируя поле, на котором сейчас клевера у Холстов. Фамилии саперов Авдотья помнила: Елкин да Колокольчиков; приезжала к Грачевым жена Колокольчикова — старая Грачиха померла, а Федор в ту пору уже был женат на Алевтине, Алевтина и прибегала к Авдотье за петушками.

— Вон они у меня возле дома, сейчас-то уж отцвели, одни листья, как ножи вострые. А в яму тую положили еще скольких-то — по огородам собирали, убитых, обмороженных. — «Скольких» — Авдотья не знала.