Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

Следующий день был ненастен и сер. В теплой сырости метались по деревне люди, ежились, вздрагивали, бегали к Алевтининой сараюшке у самого шоссе, стояли на краю разрытой ямы, смотрели, как орудуют ребята. Не было в деревне человека, который не побывал бы там. Приводили и совсем маленьких — видно, чтобы впечатался в памяти на всю жизнь ужас войны.

Валерка Леднев, живший теперь постоянно у бабы Клани, помогавший управляться с бычком, вел себя и на месте событий по-хозяйски — все же родственники ему теперь Грачевы.

Народ приходил и уходил, а он все стоял, в пего-голубых пузырящихся брюках, разглядывал то, что лежало в земле и что поднимали наверх. С осени предстояло Валерке служить в армии, и это тоже каким-то образом сближало его с происходящим.

Когда Алевтина приехала с дойки, яма была уже больше чем в человеческий рост глубиной, в ширину — с человека, а в длину — того больше.

— Боже милостивый, кладены и вдоль и поперек! — ахнула Алевтина.

— Погляди, чего вынули, — позвал Валерка. На стуле невдалеке были разложены покрытые серой прозеленью вещицы. — Смотри, кружка. Такие зеленые у всех тогда были — белых или красных не делали. — (Это уж Валерка в точности узнал от бабы Клани!) — А вот ножик перочинный, действует. Чехол кожаный, вон как заплесневел — самого ножа не нашли. Часы карманные — Кировского завода, механизм пошевелишь — тикают. Медальон — вишь, как изъеден ржой. В нем вроде бумажка, открывали, только букв не разобрать — специалисту дадут. Они, главное, медальоны ищут, может, кто считается без вести пропавшим, а он — вот он, пожалуйста. Военная сумка, кожаная. Дужка от очков — и в очках воевали!

И еще был ключ. Большой, тяжелый, от внутреннего замка ключ, с головкой колечком и хитрой бородкой.

— Собирался, видать, домой возвратиться, своим ключом дверь отомкнуть. — Алевтина почувствовала, как сердце у нее затомилось.

На расстеленной поодаль пленке складывали черные, словно обугленные, длинные, в два вершка и больше, кости — названья их Валерка учил, но помнил плохо.

В темной мокрой глине топтались, оскальзывались старшие мальчики, с самодельными масками на лицах — носы и рты завязали платками. Они копали, выкидывая, шмякая высоко на бровку сырые комья, подавали иногда страшную находку. Плотный, увесистый, рыжеусый руководитель в буденовке стоял на краю с фотоаппаратом, указывал, где копать, расчищать, зорко всматривался, определял положение тел, просил осторожнее быть с чем-то зеленовато-черным, распадавшимся на куски.

В левой стороне под ногами работавших обозначились доски.

— Наверное, ящик! Авдотья Петровна говорила, что саперов сложили в наскоро сколоченный ящик. Вы не помните? — посмотрел на Алевтину руководитель.

— Я тогда в этом дому не жила, только слышала потом от Авдотьи, что они со старой Грачихой стаскивали доски для ящика с избы. Это когда Колокольчикова приезжала.

Лишь чуть-чуть помнила Алевтина жену Колокольчикова. Помнила, была та маленькой и молчаливой — Алевтина прямо вытягивала из нее слова и кое-то как поняла, что приехала она из-под Тулы, что дома двое детей осталось, уже большеньких к тому времени. В сараюшку Грачевы убирали сено для коровы, а позади нее вдоль огорода, вдоль тына, окашивали. Оставляли только иван-чай, малиновым дымом вздымавшийся над бугром за сараем, Федор тоже слыхал от матери, что захоронены там бойцы Елкин и Колокольчиков. Они так между собой и называли место: «Скосил рядом с Колокольчиковым», — говорил Федор. И она могла сказать: «Не вздумай черноплодку посадить за Колокольчиковым — пусть ровная луговина будет». Женщина из Тулы приезжала весной, бугор за сараюшкой был еще голый. Вдвоем с Алевтиной они вскопали его, засадили желтыми ирисами. Маленькая молчаливая Колокольчикова больше не отзывалась, но всякую весну щетинились на бугре зеленые лезвия листьев. Сейчас здоровенные кусты ирисов были высажены, отнесены к стороне.

Одежда на погребенных воинах истлела, и только почерневшие останки обозначали положение тел. Сохранились головки сапог, ботинок и, что странно, — обмотки. Люди (не один человек, не два!) лежали повдоль рядом с тем ящиком, да еще поперек, друг на дружке. Алевтина четко видела носок ботинка, а выше обмотку, другая обмотка стояла под углом над таким же ботинком — нога была согнута! Она содрогнулась от этого «непокойницкого» положения и невольно подвинулась к Валерке с оттопыренной по-детски губой, расширенными глазами глядевшего в яму. Невысокая девочка с косичками заносила в блокнотик увиденное — рисовала, проставляла какие-то цифры, обозначения, другая, постарше, учила ее, как делать.

Позже всех пришла Лизавета Пудова, хотя жила напротив. Постояла, поглядела в яму, закрыла лицо ладонями и так и пошла обратно, не отнимая рук от лица. Может, сына Серегу вспомнила?

Алевтина почему-то думала о Федоре — что и он мог бы погибнуть — в какие переплеты попадал, выходя из окружения! Слава богу, пожил еще. И хоть и помытарил ее, и за косы потаскал, и вожжами сколько раз охаживал, но хорошо, что пожил. Война, конечно, отразилась — болел легкими и нервов не мог совсем сдерживать. И тут, у этой ямы, она как-то окончательно все простила ему. И не слыхала, когда покинуло ее жуткое чувство от того, что растревожили их. Разве лучше, если совсем позабудут, будто и не жили, и не гибли, сараюшке-то не век здесь стоять, и холм с ирисами-петушками, глядишь, сровняют с землей, разъездят.

Она глядела на бородатого в буденовке, на ребят, копошащихся в яме, на девочек с блокнотами — и благодарность подступала к горлу.

Казалось, о чем-то подобном и будут говорить на собрании, устроенном следопытами у дома Степана Боканова. Они хотели отчитаться перед инвалидами войны, перед жителями. Алевтина боялась, что не успеет дослушать всего до вечерней дойки.

Говорила жена главного — как видно, всему там голова, — прежде всего, о ребятах, что ради них-то и затеяно все: надо воспитывать в них выносливость и отвагу, а заодно желание делать людям добро. Называла их «зажравшимися дураками» — ну как же, понятия не имеют о невзгодах, пережитых в войну.

— Есть такие в нашем отряде: прошли первые пять километров — в слезы: устали!

Алевтина с жалостью смотрела на чистеньких, красиво одетых детей, собиравших рассказы баб и мужиков, крутившихся вчера на глине, топтавшихся в страшной яме, сейчас преданно смотревших на эту женщину с чудным именем Гера, честившую их. Женщина напоминала Алевтине вожатую из Редькинской школы, требовавшую от них «идейной высоты», — она и костры жгла, и песни пела, будто бабка перед иконами поклоны била. Эта и подстрижена была, как та, — коротко, под мальчишку.

— На войне погибали в первую очередь незакаленные, неумелые! — рубила «двойняшка» Алевтининой вожатой. — Форсирует реку. Кто гибнет первым? Кто не умеет плавать!