Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

— Раскопают — разнесут плодородный слой, — догадливо сказала Женя.

— Вот и я про то, — призналась Лизавета.

— Потом его не ско-оро создашь, — Женька-то, кажется, насмехалась.

— Андрей, ты бы дошел, сказал ему! — поглядела Лизавета в тусклые глаза Воронкова. — Я разве против? Пускай хоть все разворочают. Люди все-таки, могилу, конечно, надоть им. Верно?

Андрей пожевал губами, собираясь заговорить, но лицо его дрогнуло, сморщилось, и он вдруг заплакал.

Женя и Лена со страхом и жалостью глядели на него. Катерина, та как не заметила, только потупилась.

— Не тужи, Лизавета, — сказала она ровным голосом. — Они вон какие ребята, могут и аккуратно земельку снять, и заделать потом, как надобно. Навозу у Алевтины возьмешь. А сказать нужно. Нужно сказать. Мы с Андреем придем, поговорим с Григорием.

— Я теперь точно и не упомню, где именно.

— Кончать надо, туча заходит. — Алевтина повернулась к лошади.

Мысли о себе и Юрке, как о хозяйке и хозяине, и обида на Женю, и метания Лизаветы слились воедино, вызвав ощущение чего-то детского, глупого, непроходимо скучного и недостойного.

— Бабы, вы уж не откажите, придите ко мне. Придете? — стонущим голосом просила Марфа. — Мне одной ничего не сделать, у меня и давление, и сердце.

— Сказала — придем! — отозвалась Алевтина. — После обеда.

— Да-да-да, опосля обеда. Уж пожалуйста. Но я, бабы, прямая, и скажу вам — не так водите лошадь, мы, бывало, пашню разделим и заводим с одного конца на середку.

— Да что бывало-то? Что вы пахали-то? — Алевтина выкинула окучник из борозды на дорожку. — Какой огород!

Она выпрягла карюю и повела вон из сада. Неотвязанное коромысло, к которому крепился окучник, било лошадь по задним ногам.

Марфа семенила сзади:

— Ты уж не забудь, Аля!

— Подай мне коромысло! — грозно прикрикнула Алевтина.

Марфа тотчас нагнулась, подала:

— Нервенная ты стала — страсть!

Никто больше слова не проронил, может быть, думали одинаково.

Серафим Антонович Белоголовый был нездоров — в поездке по колхозу попал под холодный ливень, температура подскочила до тридцати девяти, выматывала, не давала держаться в привычной форме. Несвойственное ему нервное раздражение прорывалось в трубку, когда выговаривал Зиминой:

— Молоко падает. Падает! Это в июне-то! И сено плохо готовите. Было же указание косить повсеместно.

— Мы что, первый год косим? У вас ливни — явление эпизодическое, а у нас каждодневное. «Косите, косите!» Скосили вон, а убрать не можем. Поливает без остановки.

В горком вызывали не раз, требовали косить. Приезжал даже секретарь из обкома: «Косите, товарищи, положение трудное, во многих областях засуха, все погорело, три тысячи тонн сена район должен отдать на сторону, сто тридцать — только совхоз Рождественский». Они требовали, уговаривали, грозили.

А небо третью неделю с утра затягивало серостью, прижимавшей к земле сырые поля, прессовавшей воздух. Дождь то проливался мгновенным ливнем — и все в какие-то минуты вымокало, то сеялся нудно, отчего влаги и воды на дорогах и в полях не уменьшалось. Скошенное не сохло, попытались убрать на силос, сложить в траншею. Многие сомневались, предрекали — пропадет. В Редькине поймали ведренный денек, скосили, высушили — только в стога складывать. А в тот час и умри мужик, ветеран войны. И повалил народ на похороны! Жук с Галиной Максимовной венки возили, уговаривали управляющего: «Давайте мы подключимся, похороним, справим все как следует, речи произнесем, машины дадим, а вы ему в память красный стожок поставьте — он-то из тех, кто колхоз организовывал. Давайте мы поговорим с народом». Но управляющий, похоже, обиделся: «Представьте, уже договорились, все будет организовано, мы ведь тоже не без царя в голове». Но в поле так никто и не вышел. А ночью грянул дождь, и траву пришлось сложить в траншею. «Хорошо ли, что не поехала сама уговаривать? — думала Зимина. — Но как тогда воспитывать самостоятельность в кадрах? И как изловчиться, заготовить корма, не упустить зимой скот?»

А молоко вдруг начало убывать. Пастбища все подмели, вытолкли — хоть не выгоняй больше: ходят-ходят коровы по вытоптанному и являются в стойла голодные. В этих местах и прежде выпасов не хватало, гоняли по лесам, к осени скот так прочищал лес — леса-то светились: и траву, и мелкий сухостой подравняет. Но стада были не столь велики и более приметны: та белая, эта рыжая, а та с полумесяцем на боку.

И подкормку дожди не давали косить. Трактора грузли в глубоко просыревшей земле, выбивали колеи, вязли, ломались. Однако звук комбайна, добывающего зеленку, устойчиво висел над полями.

У Холстов со стороны Сапунова брали подкормку для Редькинской и Сапуновской ферм. Большое пологое взгорье, засеяно тимофеевкой и овсяницей, подернуто розоватым дымком метелок. Зажирели травы. Надо бы пораньше скосить.

Когда Зимина подкатила, на поле стояли две пустые тележки и два «Беларуся» — Юрия Леднева и Петра Рыжухина. Дожидались, пока Саша Суворов и его «ящер» управятся с раздатчиком, накачают его травой.

«Ящер», длинношеее чудище — силосорезка Кировского завода, попросту «Кир». Из пасти его зеленым дымом, рваной летучей лентой вырывалась рубленая травяная каша. Изрыгал он ее на прицепленную тележку или сразу в новехонький кормораздатчик — старый вдрызг разболтался, изработался на этих полях, спасибо Константину Ивановичу, пожалел Зимину, из первой прибывшей партии выделил. Громадная фура с высоченными рефлеными бортами, снабженная транспортером и тьмой шестеренок, — машина сложная, капризная, но очень нужная: притащит доходяга «Беларусь» кормораздатчик на ферму, заработает он всеми винтами, и в прорези-окошки пойдет сыпаться на обе стороны в кормушки трава. Это не то что тележка — привезут, свалят у ворот — и таскайте доярки. Хорош раздатчик, но быстро ломается, не приспособлен к местным землям — в такую мокреть и трактора по вырытым колеям колдыбают, а уж о раздатчике говорить не приходится.

Раздатчик огромен, как ни тянет шею «ящер», не достает до другого конца, зеленка вспухает горой до самого зева, приходится останавливаться, разравнивать. Рабочий от министерства, с «предприятия», как здесь говорили, высокий литой мужчина, взбирался на раздатчик, махал вилами с остервенением, зеленые клочья летели на землю.

Леднев и Рыжухин по очереди помогали рабочему. Юрия выгодно облегала новая шерстяная рубашка. Значит, «все путем», как говорил Борис Николаевич. Остроносый худой Рыжухин, со светлыми легкими волосами, по-девичьи спадавшими на уши, ежился в клетчатой рубашонке с короткими рукавами. Рабочий «с предприятия», затянут был в джинсы и тесную куртку. Красивое лепное лицо смотрело независимо. Зимина невольно одернула жакет, подобралась. Но он отвернулся, облокотясь на вилы.