Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

«Говори, говори, это и мы, неученые, знаем: кто попадал под лавину огня, тот и гибнул, — с неодобрением думала Алевтина. — И чего несешь на них? Несмышленыши, а сердечки на все готовые, не то не поперли бы за тобой».

— И такие вот несмышленыши — не мои, а другие устроили спортивные состязания на одном мемориале, — с гневом произнесла в ту минуту «двойняшка». — Руководитель их со слезами меня просила: «Расскажите, пожалуйста, и моим, чтобы поняли, где находятся».

«Хорошо, что ты про все знаешь, после войны хватила, знать, горюшка. На много ли моложе меня?» — присматривалась Алевтина, вспомнив вдруг землисто-черный, свекольный, а то и с отрубями, послевоенный хлеб.

Они и вправду искали медальоны, чтобы помочь матерям и женам, оставшимся без пенсии на сыновей и мужей, — за пропавших без вести не платили. И для людей, конечно, старались. Пожалилась Клавдия, что не забраться на Курганы к Марии Артемьевне, с которой «еще эту зимичку в карты играли», — они ступеньки к кладбищу вырубили. Холстовские мужики только собирались. А ступеньки и Алевтине сгодятся — и к подружке, и к мужу покойному, к Федору, все когда сбегает.

Бабы одобряли ребят, кивали головами. Собрались тут оба конца. Одни сидели ближе к крыльцу, другие — отделились на лавочку у палисада, как держались обособленно зиму, весну и лето.

— А ну, споем! — приказала Гера. — А потом попросим женщин спеть что-нибудь. Старинное — ладно? В Сапунове так и сказали: «Идите в Холсты, холстовские — песельницы».

Бабы пожимали плечами, переглядывались — там видно будет.

Ребята встали полукругом, бросили друг другу руки на плечи, сплелись и запели, раскачиваясь, как на ветру:

Теплый ветер единения раскачивал их, посвистывая тонко, щемяще, прямо до плача. Пели «Катюшу», «Землянку» и «Соловьев». Тихонько, по-своему. Бабы отирали глаза, хотя песни те давно отпели и в свое время поменяли их на другие. Но кто скажет, отчего приходили слезы? Оттого, может, что пели дети, новый, народившийся через много лет после войны народ. Значит, им они тоже говорили что-то?..

Степан Боканов выкатил из-за крыльца чурбаки (готовил, знать, к подъему дома), поставил в ряд. Женщин поманили пересесть на них с лавочки. Алевтина, Нина Свиридова, Катерина, еще кто-то подвинулись к прежним супротивницам. Только Лизавета Пудова мотала головой — не пересядет и петь не будет. («Дед у меня расхворался, иттить надо».) На крыльце готовили магнитофон, черноглазый красивенький мальчик наставлял микрофон в сторону женщин.

Они расселись друг против друга, впервые собираясь петь вместе после ссоры из-за Марии Артемьевны. Дух враждебности, веявшей над деревней, обирал ее, обеднял, и все давно понимали это, потеряв простоту в общении. Тесно сошлись только раз на похоронах и поминках, но там не пели. Теперь посовещались натянуто, прогудел наставительный голос Марфы: «Девки, не забегать!» Раздался чей-то смущенный смешок, и неожиданно сильный гортанный голос Клавдии, странно не смятый возрастом, властно налегая на букву «а», повел протяжно:

И десяток голосов, сильно и растянуто-гортанно подхватили, слились в один так, что качнулись ветки берез!

Уходили дети биться за Родину, гибли на горе матери и отцу…

Даже полная драматизма «На старой калужской дороге» («„Стой!“ — крикнул свирепый разбойник и за косу бабу схватил, сорвал с нее синий повойник, взмахнул кистенем и убил») не перебила впечатления.

— Дорогие женщины, на будущий год мы поставим обелиск, проведем митинг, придем к вам с концертом — и вас послушаем! — пообещала Гера.

— Значит, как же… еще приедете? — подала голос вдруг Лизавета Пудова — она так и не ушла, и все обернулись.

Она как-то тряско пожимала полными плечами, посмеивалась, морща нос:

— Я это, вообще… так спрашиваю.

— Придем, а теперь давайте соберем внимание! — Гера указала в сторону крыльца, где что-то возилось, шурстело, шелестело в магнитофоне.

И вдруг оттуда, с крылечка, потек голос Клавдии:

Все затихли. Они узнавали голоса друг друга и не узнавали собственных. Переглядываясь, засмеялись, загомонили, забыв о следопытах.

— А знаете, кого недостает нам? — воскликнула Алевтина. — Манечки Артемьевой.

И тут поднялась Катерина Воронкова, серьезно оглядела женщин светлыми глазами:

— Ну ладно, бабы! Долго мы будем воевать? Шутки-шутками, а картошку надо окучивать. Где окучник-то, признавайтесь!

— Оо-й! — расхохотались бабы и как одна согнулись вдвое, ткнулись головами в колени, зашлись смехом.

Стоявшие вокруг дети смотрели и не понимали, чему смеются. И рыжеусый в буденовке, и жена его Гера так до конца и не узнали, какое еще доброе дело сотворили их ребятишки — помирили в одночасье оба конца деревни. Или что другое их помирило?

На другой день к вечеру — Алевтина еще убираться не выходила — с того конца показался плывущий над дорогой окучник. Был он почти такой же, как плуг, только лемех поаккуратнее — носатый по центру, с подкрылками. Но меньше не тянул нисколько. Воздев деревянные ручки на плечи, с натугой несли его Ириша Боканова и Марфа, а Клавдия и Марфина дачница помогали, ухватившись с обеих сторон.

Задыхаясь, Клавдия приговаривала:

— Ну, дернул черт Манечку придумать спрятать его, а мы, раззявы, поддалися — всю-то жизнь она, охальница, озорничала.

И женщины смеялись, путаясь ногами, наталкиваясь друг на друга.

Алевтина стояла на крыльце, подбоченясь, с усмешечкой:

— Представляю, как вы тащили его! По задам, а там колдобина на колдобине.

— Да-да-да, колдобина на колдобине… — отпыхивалась Марфа, отирая горевшее лицо фартуком. — Да ничего, луна светила, только Манечка все просмеивала нас — еле притащили во двор ко мне. Хотели дальше несть, да не выдержали.

— Вот не буду за это окучивать тебе! — сказала Алевтина, но лицо ее смеялось.

Картошка поднялась порядочно, и борозды сильно затянула трава. Алевтина привела лошадь из Сапунова. За лошадь леснику отдавали пятерку, теперь лошадь предоставлялась дирекцией совхоза бесплатно, но держали в Сапунове одну на несколько деревень, и надо было улучить момент выдернуть ее для своих. Алевтина, как никто, умела это сделать — у нее все друзья-приятели, она и не скрывала, что понимает это, чувствуя себя с лошадью как бы хозяйкой положения.