Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

— Да ладно тебе, теть Мань, уж теперь про другое думать надо, — решительно сказал Юрка, минуя цепочку домыслов.

— Что ты, Юра, про другое, гляди, как она старалась — думаешь, ради Женьки?

— А то?

— Ну-ка́! — Она помолчала. — Нет, Юра, я не пойду. Не могу я иттить, пить там надо, а то что так-то, куклой сидеть, поговорить, попеть, посмеяться — а мне что-то грудь с утра закладывает. Ты знаешь, какая у меня стенокардия? А может быть, сквозняком прохватило.

Лицо ее стало серьезно, даже непривычно печально, но Юрка знал ее способности.

— Да хватит вам, теть Мань, считаться. Ну, мне ведомо, из-за чего все получилось — того не стоит. Сколько лет дружили. Ольга Дмитриевна приедет.

— Сколько годов, сколько годов! — согласилась Мария Артемьевна. — Ну, как же ей не приехать? Первый гость. А я не могу. С удовольствием бы, но не могу. Уж вы там без меня как-нибудь.

Юрка потоптался под ее снова улыбающимся, знающим чего-то лукавое, а то ерническое, взглядом и пошел на тот край, к Бокановым — Бокановых, Степана и Иришу, Алевтина тоже ему поручила — дядя Степан давно расположен к Юрке и ко всем Ледневым.

Дом был удивителен и непривычен. Две комнаты почти одинаковые, и все же одна главная — прямо зала, сразу видно по окнам на улицу. Небольшая квадратная передняя соединяла их и выводила в одну дверь на крыльцо, в другую — на кухню, из которой ход на заднее крылечко к огородам и хозяйственным постройкам (если будут). Как шагнешь туда из кухни, в тамбурочке маленькая, наподобие шкапа, котельная — зимой следовало топить углем. От нее по периметру всего дома батареи. В кухне газовая плита. Никакой русской печки, царствующей в каждом холстовском доме, никакого «двора» для скота, никакой «горенки» — высоко приподнятой, со ступеньками, рубленой пристройки в сенях для всякого скарба и продуктов, никакого овшаника́ — как называли здесь погребок под горенкой для солений, а то и картошки. Двор, горенка и овшани́к испокон века дополняли любую избу. Терраска, правда, застекленная была, но и та на зады смотрела.

Потому люди ходили по дому и дивовались: и хорошо, и как-то еще приноровятся хозяева к новшествам?

— А чего приноравливаться? Вылетели из гнезда родительского, своей жизнью еще не жили, вот и пойдет первая ихняя жизнь, они молодые, им и жить по-новому, по-современному. А русскую печку и мы редко топим теперь, для чего стоит — не поймешь. Зимой — конечно. А зимой у них отопление — уголь в совхозе будут брать, — рассуждали люди.

— И я того же мнения, — соглашалась Алевтина. Она и водила гостей, для нее этот домок — словно выстраданное дитя.

От нее вчера перенесли и «кухню»: белые шкафы, полки и столы, купленные ею для Женьки. Приданого она не давала, не верила в жизнь с Юркой. А теперь у нее стояла для них и «стенка», модная городская мебель. «Стенку» вчера внести побоялись, вдруг не поместятся гости. Звали почти всю деревню, ну, полдеревни, все так или иначе отзывались на радость и нужду Алевтининой дочки, да и за Юрку Леднева радовались.

И вообще — великое было событие. Сразу после войны еще строились дома, обновлялись, но с тех пор уже не происходило такого. Пристраивали терраски, ставили на фундаменты, красили — это да.

Гости ходили по дому, осматривали комнаты, крылечки, терраску, приткнутую к заднему крыльцу, котельную, гладили обои, разглядывали электропроводку. Юрий объяснял, как будет отапливаться, — ясно, дело это его. Ходили к Алевтине глядеть «стенку» — хотя и светлого дерева, неполированная, она завидно стояла во всю чистую избу, громоздкая, вмещавшая и сервант, и книжный шкаф, и платяной. Женщин волновало, найдется ли у Женьки чего помещать туда. Книжек в доме мало, посуда неподходящая. Свиридовы как соседи купили, правда, чашки, а Воронковы рюмки, да кто-то принес глиняный, керамический синий кувшин.

— Обзаведемся, была бы «стенка», — усмехнулась Евгения.

Новое, не похожее ни на чье расположение и отделка помещений примиряли ее с домом. Она поглаживала мебель, покрикивала на Юрку, чтобы быстрее ворочался, налаживал лавки. Стулья новые тоже куплены Алевтиной — шесть штук, но и с белыми ее крашеными венскими их не хватало. Хотели праздновать на воле, но слишком глинисто и пусто, неуютно во дворе. Бульдозер, правда, разровнял развороченную перед домом лужайку, но голая рыжина не ласкала глаз. Да и холодно, промозгло и сыро, того и гляди дождик грянет. А в доме нежно светили нейлоновые занавески — гордость Женькина.

Зимина прикатила с Галиной Максимовной, когда все расселись за столами. Как ни велика комната, снова стали тесниться, пересаживаться. Галину Максимовну знали как зоотехника, обходились с ней запросто, не как с прежним парторгом Филатовым. Еще весной Алевтина переводила корову со своей фермы в Редькино. Ехали с Галиной Максимовной в «газике», теленка на руках держали, а корова сзади бежала. Встанет — и они остановятся, назад сдадут, теленка покажут — она и рванет опять. Хохотали до упаду.

— Ну, хозяева! — поднялась Ольга Дмитриевна, с рюмкой в руке. — Счастья вам в новом доме! Хороший дом, солнечный, веселый — чтобы жизнь ваша в нем была такой же. Рада за вас и за деревню — укрепилась в ней еще одна молодая семья, плоть от плоти этой земли!

Женька и Юрка вскочили, пошли вокруг стола чокаться с нею. Женька обвила ее тонкими руками, и на минуту они застыли — две кудрявые головы, будто дочь и мать (Женька подстриженная, завитая).

А мать сидела и плакала. Словно забывшись и отступая перед Женькой. Женька командовала, Женька задавала тон — всем было видать, кто хозяйка.

Попервости пили азартно, за Ольгу Дмитриевну поднимали стаканы.

— Ладно, ладно, давайте споем! — улыбалась и она довольно.

И первая запела, возможно, чтобы избежать вопросов. Они с Галиной Максимовной и прежде певали, когда приезжали к Алевтине, хорошо пели, на два голоса. И теперь бабы только подтягивали — одна Ириша Боканова знала все новые песни. А старинных и петь было некому — баба Кланя и Мария Артемьевна так и не пришли.

Ириша Боканова со Степаном оказались напротив бывшей соседки Татьяны Ледневой. Не глядя на Татьяну, повернувшись к Ольге Дмитриевне, Ириша аккуратно вела мелодию. А Татьяна внимания не обращала, только алела и посмеивалась с редькинским рыжим шофером Буханкиным — от нее начинался мужской край. Женщины, нарядные, сидели друг с дружкой, в середине их лишь Михаил Зайцев с баяном. Моложавый, худой, с волнистыми седоватыми волосами, с общим ласково-лукавым выражением, в котором угадывалась артемьевская порода, подхватывал он любой мотив, а едва замолкали, печально наигрывал: «Поедем, красо-отка, ката-аться, давно я тебя поджидал». Жена у Михаила болела сердцем, никуда не ходила, сидела лишь на скамье в палисаднике.