Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

— Э, — тронул он жену за плечо, низко склонившись, ловя ее запах. — Ты куда хотела-то сегодня? Не забыла?

— Ты поел? — спросила она, не раскрывая глаз, — может, не спала?

— Сейчас поем.

— Яичницу сделай, картошка там осталась.

Он вышел на кухню, чайник кипел. Они могли бы выйти вместе, но он не хотел дожидаться, пока придет Алевтина посидеть со Степашкой.

Алевтину он встретил у палисадника, кивнул. Она стояла, расчесывая волосы и, как давеча он, смотрела вдоль деревни. Туман там рассеялся, и все было четко и ясно. Он пошел на шоссе. Еще вчера наметили утром докосить углы под Курганами.

Подсолнухи, посаженные за шоссе до самой Синековой горы, то есть до округлого забора леса, долго желтели неспелыми, но веселыми нарядными головами. И они уже скошены, свезены, и поле казалось бурым, коричневым — оставалось много будыльев. Не срезан лишь клинышек, ближний к деревне, рядом с картошкой. Притулившись к ней, мелкие незрелые подсолнухи стояли толпой, вертели головами за солнцем, будто топтались на краю поля, не смея уйти. Юрка поехал на «Кубани» в Редькино, оттуда погнали с Сашей Суворовым комбайны к недокошенному овсу, подле Курганов.

Высокий горб Курганов светил на все стороны красными и белыми крестами. Отцу тоже поставили крест, Юрка сам доставал красной краски. Теперь ему казалось, что отец был великий праведник, и крест поставили как святому человеку. «А ведь и он любил Алевтину. Или добивался ее — сама рассказывала, все похоже», — подумал Юрка, покачиваясь со своим комбайном на дороге. Не потому ли и гонял за нее Юрку? Да не столько уж и гонял. Мог бы хоть раз ударить — не ударил. И теперь нет-нет да поможет, подтолкнет, велит сделать то иль другое, соглашается с Юркой иль возражает. Отец был еще молодой, когда погиб. В самой поре мужик. Посмотрел бы, как работает сын с Суворовым.

Поле здесь узкое, зажатое между Рузой и Курганами. Часто приходится переезжать с одного края на другой через дорогу, через кюветы, по взгорбкам, буграм — такое уж холмистое оно, подмосковное их Нечерноземье. Когда косишь — не плывешь в широком море, как на Украине, в Сибири или Казахстане, недаром там комбайны сравнивают с кораблями. Здесь же не поля — испытательный полигон. Нужна сметка, реакция, постоянное напряжение и внимание.

На поднятых зубьях жатки отражается солнце. Повизгивает, посвистывает в дизеле. Он пыхтит, фырчит, рычит за спиной. Поднял жатку — опустил, приноровил к бугристому полю. Сзади — след в след — Суворов, зорко смотрит, захватывает, чего не смог захватить Юрий. На конце поля один из них ждет, пока комбайн другого развернется, сманеврирует. Полигон! А время идет.

В продольное окошечко справа Юрке видно, как сыплется овес в бункер. Солнце проникает туда, золотит зерно. Насыплет под потолок — считай, тонна двести, триста — можно и высыпать через шнек в подъехавшую машину.

Пережидая маневр Сашиного комбайна, Юрка курит свой «Беломор». Задний ход — и снова вперед, и снова опустил жатку под ноги колосьям, и мотовило захлестывает их, забирает, а красный ребристый толстый шнек прижимает, утаптывает, уминает, не дает вырваться. Юрка любит смотреть на счастливое, веселое плесканье колосьев, кутерьму, бушевание их между жаткой и шнеком — вот то, ради чего строили эти машины, ради чего гнал он сюда. Колосья бесятся, золотятся — значит, потечет зерно. Хорошо глядеть на бушеванье повдоль всей жатки, но если происходит оно в одном лишь ее углу — досадно. Значит, земля с западинкой и жатка берет лишь на бровке. Однако иначе нельзя, иначе зарежешь машину — могут и скорости полететь.

Ровный ритм работы, вид бушующих колосьев, полный бункер за спиной — все это вносило умиротворение в душу. И когда вел комбайн обратно, срезая листья на кустах в овражке, все в жизни казалось понятным и простым. Юрка чувствовал себя сильным, почти как эта машина, а может — сильнее, потому что он управлял ею.

Они сошлись у Сапуновской развилки, дожидаясь рейсового автобуса. Свежесть, разлитая в воздухе, была еще не осенняя. Да и лес зажелтел лишь кое-где. А церковь с колокольнею светло и покойно алела над почти убранными полями.

Людмила Филатова ехала с фермы домой, Алевтина везла докладную Зиминой на отсутствие витаминной мучки, а красиво загорелая черноглазая женщина в красной соломенной фуражке, с невиданной по размерам и замкам хозяйственной сумкой и букетом ромашек спешила к поезду.

— Можете не торопиться, — сказала Людмила, — еще полтора часа дожидаться будете, на трехчасовом плохо ездить, вот шестичасовой хорошо поспевает — через десять минут и отправление.

— А я побоялась, вдруг не будет автобуса — они часто ломаются, выбывают из графика — я не люблю надеяться на авось. Я своим обещала, что буду сегодня, а я человек обязательный.

Людмила вглядывалась в черноглазую женщину, элегантную даже в простеньком, каком-то холщовом платье, вслушивалась в гортанный голос и вдруг усмехнулась:

— С дачи? — и кивнула в сторону леса, внутри которого раскиданы на обширных полянах времянки будущих дачников, вагончики, скороспелые сооружения в виде ящиков. Там почти все лето маячили люди — хозяева участков, дымили костры.

— Мы обычно на машине ездим, а я захотела освоить маршрут электричкой. Хорошо здесь! Вот решилась ромашек нарвать. Жалко, конечно. Я терпеть не могу, когда горожане обдирают луга. Но осень, это уже последние, не удержалась.

— И я иду вчера и гляжу — да ба! — листьев-то на дорожку намело! И в траве кругом наторкано, — сказала Алевтина. — И чего теперь вы там в лесу делать будете? Земля — целина, когда еще ее разработаешь, чтобы что-нибудь вырастить?

— Я, собственно, не собираюсь огородничать. Но некоторые копают.

— Видела я — ковыряются, — презрительно сказала Алевтина. — Да много ли лопатой наковыряешь по целине да на болоте?

— А вы знаете, существует уже мини-трактор — совсем маленький, для личного пользования. В серийное производство еще не пущен, но муж говорит — для сотрудников добьется.

Алевтина как бы пропустила мимо ушей сообщение насчет мини-трактора. Она только заметила, глядя на лес, едва притухший, лишь кое-где впрожелтень:

— И что дурью маются? У нас в деревне мужики неглупые, а так высказывались: отчего не расселять дачников по деревням, на пустые планы́?

— Мы хотели, но это невозможно.

— Земля обработана, ее только копни. И дом в деревне уже придется ставить как следует, а не птичник. А дом как следует, то и вокруг как следует, человек за дом да за землю держаться будет, не то что гость какой: чуть что — и побоку.

— Ну, почему обязательно «птичник?» — обиделась дачница.

— Вы-то поставили рубленый? — спросила Людмила.