Роберто Котронео - Отранто

Он слишком много говорил, но я не пыталась его остановить. Он не понимал, что, если и он сдался, то у меня не остается больше ни единой зацепки, потому что я надеялась только на него. Он вызывал меня на откровенность, а я пряталась и отступала, все больше и больше опасаясь этого разговора и пугаясь своего открытия, кто был его отец. Я еще не знала, что за этим последует, и теперь мне становится смешно при мысли о том, как он мне об этом сообщил, нехотя, словно стыдясь. Он отвернулся, закрыл глаза, и всем своим видом показывал, что едва сдерживается. Потом спросил, не хочу ли я пройтись немного, чего с ним никогда не бывало. Я глядела на него с тревогой, потому что ко мне пришло чувство настоящего одиночества: теперь я превратилась в пациентку, вынужденную спасать своего психоаналитика от его собственных неврозов. Я ответила, что прогуляюсь с ним охотно, и ждала, что же он еще мне поведает. По его тону было ясно, что он хотел бы рассказать все, но стеснялся, годами уверенный, что некоторых вещей просто не может быть. Я согласилась, хотя и знала, что это неосторожно Мне хотелось на одном из бастионов повстречать Ахмеда и понять, видел ли его мой спокойный и рассудительный доктор и говорил ли с ним о чем-нибудь. Все это проносилось в моей голове, пока я, слегка пошатываясь, спускалась по каменным ступенькам.

«Я долго видел вас, как сквозь стекло И стекло это становилось все тоньше и прозрачнее. Сначала оно было словно затерто наждаком, и я различал только общую форму ваших рассказов, не улавливая деталей. Потом я начал видеть все лучше и лучше, и, наконец, совсем хорошо. Но стекло присутствует, Велли, я это чувствую, и оно мешает мне идти дальше. Правда, теперь оно стало таким тонким, что может разбиться от легкого прикосновения моих пальцев, и наши миры соприкоснутся. Я перестану быть просто наблюдателем и войду туда, где находитесь вы со всеми вашими призраками. Я боюсь только подойти не с той стороны. Надеюсь, вы меня поймете. Куда пойдем?».

Пойдем в предместье Минервы, к церкви Мучеников. Надо разобраться, насколько меня еще шатает. Теперь я была сильной стороной, а он слабой. Я не умела управляться с мензурками и лекарствами, хотя сейчас занялась бы этим с радостью. Теперь моя очередь поддержать белокурого доктора в его бреду и помрачении сознания, как раз на том месте, где были обезглавлены 800 несчастных. Он понял, что я угадала его слабость, и уже ничего не будет, как прежде, ни для него, ни для меня. Я перестала быть его пациенткой. Не знаю, повлияло ли это на него, замутилась ли его привычная ясность страхом, тоской и стремлением к исповеди. На этой ясности все последнее время держалась изрядная часть моей жизни. Теперь я шла ко дну вместе с белокурым доктором, Ахмедом, стариком из Галатины и слепцом с бастионов.

Я взглянула на него: он был бледен, и, казалось, с трудом взбирался на последние ступеньки лестницы перед церковью. Солнце заходило, окрашивая небо в красные тона. Отец рассказывал, что красный и голубой — цвета не простые, это цвета света и мрака. «Знаешь, Велли, — говорил он, — солнце освещает землю, а вокруг земли воздух, и солнечные лучи, перемешиваясь в воздухе, создают свет. Но в космическом пространстве, там, очень высоко, царит абсолютный мрак, абсолютная чернота. Когда на земле день, ты, посмотрев наверх, в вечный мрак, должна бы увидеть черное небо». Тут он останавливался, проверяя, слежу ли я за ходом его мысли. Потом продолжал с довольной улыбкой: «На самом же деле вместо черного ты видишь голубое небо, потому что все вокруг освещено солнцем. Отсюда мы можем заключить, что тьма сквозь свет видится голубой. Чтобы понять тайну красок, ты должна понять, что такое рассвет и закат: свет сквозь тьму видится красным».

На воспоминания об отцовских рассуждениях меня навело красное закатное небо, когда я поднималась на холм Минервы. Если искать свет за пределами тьмы, если искать объяснения тому мраку, в котором я жила, надо помнить, что все должно отсвечивать красным: «Цвет крови, а голубой — цвет кислорода. Кровь всегда нуждается в кислороде». Отец любил рассказывать такие байки, даже если сам себе не верил. Указывая на небо, я растолковывала моему напуганному доктору, почему голубой и красный так важны для понимания смены тьмы и света. Он посмотрел на меня. К чему вели мои рассуждения? К тому, что только через красный цвет я могу вытащить на свет то, что составляло темную сторону моей жизни? Может, мне и случалось так думать. Отец часто пользовался очень темной красной краской, почти черной. Вот он, густой, вязкий, удушливый цвет; цвет изначальный, едва вышедший из мрака, первая ступень познания. Дальше ярко-красные тона постепенно распускались, побеждая мрак, отметая все предчувствия, даже самые мрачные. Теряя густоту, они наливались вином, отсвечивали красной глиной, разжигая гнев и желание битвы. Но гнев не выплескивался наружу, смиряясь и утихая. И небо приобретало лиловый оттенок, где смешиваются голубой и красный. И мне подумалось, что это смешение красок, их наплывы и разводы и вправду отражают игру тьмы и света. С полчаса мы шли под закатным солнцем, не говоря ни слова, и эти мысли теснились в моей голове. Наконец впереди показалась церковь, и мы присели на ступеньки. Под нами расстилался город, за нашими спинами — море. Юго-западный ветер доносил до нас шум прибоя. Всю дорогу он молчал, но я знала, что его рассказ не окончен: «Мой отец медленно терял зрение. Врожденное заболевание, думаю, наследственное. Дед тоже видел очень плохо. Может, и я, в конце концов, ослепну. Отец ничего не видел с пятидесяти лет. Тебе покажется странным, но он говорил, что, когда засыпает, видит красный свет, а когда просыпается, голубой. Отец умер два года назад, у нас с сестрой на руках. Он давно уже не играл, и я думал, что соборный орган теперь совсем заброшен. Умер он в августе, в разгар туристского сезона. Хоронили его в спешке, народу пришло мало. Отец был очень стар, и не все его помнили. Из детей я самый младший. Знаешь. Велли, почему я тебе это рассказываю? Потому, что, когда его похоронили, все вдруг переменилось, и о нем начали вспоминать. Ко мне не приходили сказать, что любили его, и теперь всем не хватает его музыки, что старика все знали, и теперь оплакивают. Нет, мне говорили: „Доктор Калт, с полчаса назад здесь проходил ваш отец, и мы помогли ему перейти улицу“. Поначалу я глядел на них в смятении: кто они такие, что им нужно, и с кем я, в конце концов, имею дело? С идиотами, которые не знают, что его уже много месяцев нет в живых? Я думал, что на двоих-троих таких сумасшедших, утверждавших, что видели его то в кафе, то на улице, дело кончится. Однако, шли месяцы, а история продолжалась: похоже, никто не знал, что мой отец, Дамиано Калт, умер в своей постели, на руках у родных. Казалось, все об этом позабыли. Более того: все считали, что он жив, и в одиночку разгуливает по городу. Это он-то, которому весь мир виделся смутными красными и голубыми пятнами! Тогда я решил, что это не они, а я сошел с ума. А потом в городе, где все рассуждают о мучениках и призраках, как о невинной забаве, появилась ты, Велли. И я услышал, как ты заговорила по-гречески и завела речь о демонах. Мне это не понравилось. Ведь ты приехала издалека и ничего не можешь знать. И вдруг ты начинаешь мне рассказывать, что видела человека, который утверждает, что был здесь в 1480 году, и слепого старика, по всем приметам похожего на моего отца. И говоришь, что не только видела его на бастионах, но слышала, как он играл свою любимую вещь, Прелюдию, Фугу и Вариации Сезара Франка. Не смотри на меня так, Велли. Свой путь здесь, в Отранто, ты продолжишь одна. Ни мои лекарства, ни мои слова утешения тебе больше не помогут. Я уже потерял надежду на то, что живу в измерении, которое все остальные полагают нормальным. %Мы с тобой в пограничной зоне. Тонкий покров здравого смысла пока защищает нас, но не знаю, надолго ли. По крайней мере, для меня. Я долго надеялся, что встречу того человека, и смогу разглядеть, вправду ли он похож на отца. Но мне не дано видеть призраки. Может, вместе с тобой у меня бы и получилось, но я не знаю, хочу ли этого Лечение закончено. Вместо того, чтобы вылечить тебя, я заболел сам. А может, наоборот, излечился от странной болезни, поражающей всякого, кто думает, что всегда на все имеет ответы».