Роберто Котронео - Отранто

Я проснулась, разбуженная солнечным лучом, согревшим щеку, и поняла, что тело мое достаточно отдохнуло. Я оделась получше (было уже утро, и я не представляла еще, сколько проспала) и вышла из подъезда, который выходил как раз на церковную площадь. Розетка собора показалась мне еще больше, а суровый фасад создавал впечатление, что я стою перед крепостной стеной. Издалека, из улочки, ведущей к морю, опершись на палку, за мной наблюдал старик. И весь город казался еще более сонным, чем я.

Я вошла в собор через центральный вход. Мозаика была такой, какой я привыкла ее видеть, реставрация подходила к концу. В пыльном воздухе собора витал дух особой сосредоточенности места, где идет серьезная работа, где потомкам обеспечивают возможность и дальше любоваться шедевром искусства. Я прекрасно помнила все свои галлюцинации и понимала, что это случилось наяву. Меня мучил страх, что придется жить в изоляции от всех: ведь мало кому смогу я рассказать о своих необъяснимых переживаниях. Я подошла к двум реставраторам, работавшим вместе со мной. «Корону короля Артура придется убрать. Она тут не нужна. Ее добавил неопытный реставратор в девятнадцатом веке. Погляди на рисунок». Я удивилась: вот уж не думала, что в первоначальной мозаике короны не было. А мне казалось, что я знаю каждую деталь этого пола. Неужели забыла? Я вспомнила ту ночь в соборе и ту мозаику. Там на Артуре тоже не было короны; таким я его и запомнила, без короны, верхом на козле. С меня было достаточно и совпадений, и знаков судьбы, и демонов. Однажды Ахмед сказал, что в Отранто все говорят о призраках, только не знают, где их искать. Я их не искала и не за тем сюда приехала, но они что-то часто стали мне являться. От них я спасалась под крылом белокурого доктора, думая, что рок можно одолеть медицинскими снадобьями. Это привело только к тому, что он начал смотреть на меня так, словно я посягнула на его ясную уверенность. Все было очень просто: я не замечала уступок или перемен в его отношении ко мне, а он не изменил клятве Гиппократа, не отказался от капель и склянок, одним словом — ни от чего, что составляло суть его твердой позиции. Он, светловолосый житель Отранто, словно пришедший издалека, продолжал опекать меня, а я, такая же светловолосая голландка, словно родившаяся и всегда жившая в этих краях, позволяла ему себя лечить. Однажды он заявил мне, что только мы, чужестранцы, способны видеть и представлять себе призраков. Он заметил это как бы вскользь, про себя, а глаза говорили другое, и впервые его взгляд затуманился тенью сомнения. Всего лишь на миг, но этого было достаточно. Больше я ничего не расскажу этому человеку: он сам боится, и надо уважить его страхи, вынудившие его столько лет прожить в городе и ни разу не усомниться. И не мне суждено в следующий раз погасить его взгляд. Теперь я знала, что ни его глаза, ни его лекарства меня не спасут. Снадобья заставляли меня спать и отнимали сны. Сознание отключалось, мысли исчезали. А его взгляд, затравленный постоянным стремлением не выдать страха, ослаблял мою связь с миром, и я уподоблялась дрейфующему кораблю. Когда я спросила его слепом органисте, игравшем пьесу, которую я слышала в детстве вместе с матерью, он вздрогнул и разбил вдребезги мензурку с успокоительным. Он посмотрел на меня необычно долгим взглядом, но я лежала с закрытыми глазами, не желая, чтобы он догадался. Священник кафедрального собора однажды, показывая мне орган, который тоже был на реставрации, упомянул, что ослепший органист, много лет игравший на службах, имел сына-медика. Итак, соборный органист был отцом белокурого доктора, от какой-то болезни потерял зрение и теперь почти не выходил из дома и перестал играть. «Доктор, я видела, как слепой органист, одетый в черное, играл Прелюдию Сезара Франка, знаете такого композитора? Доктор, на самом деле никакого органиста не было, и орган располагался напротив портала. Все это были призраки: и органист, и мозаика, и музыка, которую я слышала. Все. Понимаете?».

Мензурка разбилась вдребезги, доктор взглянул на свой палец и поморщился то ли от боли, то ли от смущения. Я видела, что он в замешательстве, я уже достаточно научилась его понимать и знала, насколько он уверен в себе на людях и насколько ему не хватает выдержки, когда он попадает в ситуацию, затрудняющую общение.

Я знала, с кем говорю. Знала, что органист — его отец. Знала, какой силой внушения обладают совпадения. А он удивился и испугался, как ребенок, и на какое-то время мы поменялись ролями: теперь он просил у меня помощи, не осмеливаясь, однако, в глубине души себе это позволить. На самом деле я ошибалась: то был не страх, а тоска. И у меня закралось сомнение: а вдруг он воспринял это как игру с моей стороны? Вдруг он заподозрил, что я хочу убедить его в своей правоте при помощи аргументов из его личной жизни? Но как я могла умолчать о той ночи и о двух днях, что я проспала без всяких лекарств?

Мензурка разбилась вдребезги, и он начал над собой подтрунивать: «Такого со мной раньше не бывало», — сказал он, смеясь, и прибавил: «Не сумел дозировать силу рук. Надо сказать, что в детстве я тоже играл на органе, и отец учил меня, что клавиш надо касаться легко. С какой силой ни ударишь по клавише — звук останется тем же. Я разве не говорил вам, что мой отец был органистом кафедрального собора? Ах да, не говорил. В органе меня всегда поражала одна вещь: звук не получается сразу. Вы нажимаете на клавишу, и звук путешествует по трубам, и только потом его можно услышать. Звук всегда отстает, особенно в быстром темпе: вы играете, а музыка звучит с опозданием больше чем на миг. Много раз, разговаривая с вами, я думал об этой особенности механики. Вы мне что-то рассказывали, а я понимал с опозданием. Звук, значение ваших слов, доходили до меня не раньше, чем пройдут все трубы моей памяти и будут переведены на язык моего опыта. Поначалу так не было. Поначалу я делал свое дело, ведь я врач, и где бы я ни родился, здесь или в другом месте, это дела не меняет. Потом что-то начало меняться внутри меня. И с тех пор ваши слова стали во мне соотноситься с чем-то более глубоким, личным. Это происходило помимо моей воли. Каждый раз вы рассказывали, а я словно возвращался назад. Греческий, я слышал, как вы говорили по-гречески, мои дед и бабка разговаривали на этом языке, его знал отец. Вы произносили фразы, которых я не понимал, но они отзывались в моей памяти родным звуком. Ваше растерянное лицо и ясные глаза заставили меня признать, что во многих из нас есть что-то необъяснимо чужое, непохожее. Такому рационалисту, как я, нелегко было все это осмыслить. Как я могу теперь вас лечить, если я для себя решил, что рассудок ваш в порядке, а психику не изменили абсолютно здоровые страхи и видения? Как только я начинал понимать, что как медик, как психиатр способен разгадать тайну, вы отнимали у меня эту тайну. Сколько раз я просил вас рассказывать мне абсолютно все, что вас беспокоит? И каждый раз у меня возникало ощущение, что вы боитесь продолжать, двигаться вперед в рассказе».