Роберто Котронео - Отранто

Я остановилась и пристально на него взглянула, потом молча двинулась за ним. Рассказывая, парень указывал мне на фигуры мозаики, словно пользуясь ими для иллюстрации.

«Корабль в данном случае представляет собой общество, а шторм — религиозный кризис. Знаете, почему бросают жребий, чтобы узнать виновного в кризисной ситуации? Потому что под давлением силы надо доверяться случаю. Случай приравнивается к Божеству, он не может ошибиться. Когда жребий пал на Иону, тот вынужден был все рассказать. Моряки поначалу пытались всячески выручить Иону, но потом бросили его в море, чтобы не дать погубить невинных. И море успокоилось. Жребий указал на жертву, а сообщество моряков спаслось, изгнав Иону и сразу после жертвоприношения обратившись к другому Богу: к Яхве».

До меня начал доходить смысл его слов, и мне стало страшно. Я почувствовала, что моя жизнь подвешена на тоненькой ниточке, целиком подчиняясь случайности. Я слушала его мягкий, вкрадчивый голос и понимала, что утешить меня он не в состоянии.

«В современном мире случай утратил свою божественную принадлежность. У древних все обстояло иначе. У них случай обладал всеми характеристиками сакрального свойства: он мог погубить, но мог и возвеличить. Падре Панталеоне это хорошо знал. Вот почему маленький библейский эпизод занимает у него такое место. Вот почему он изображает короля Артура, рыцаря Грааля, чаши Христовой, верхом на козле, то есть на жертвенном животном. И вот почему ни в какой другой мозаике фигура Каина, убивающего Авеля, не обладает такой пронзительной выразительностью».

Я спросила его о мучениках и о турках, явившихся сюда через 300 лет после того, как была закончена мозаика. Мне трудно было тогда понять, почему беда обрушилась именно на этот город, и по какой причине захватчики замучили столько стариков, женщин и детей, пытаясь обратить их в свою религию. Теперь я могу дать объяснение и этой жестокости, и тому, что турки разрушили в соборе все. Даже настенные фрески, а мозаику не тронули.

Много лет мучила меня проблема рока. Вся моя жизнь прошла под знаком подчинения странным обстоятельствам. Я задумывалась над тем, какое предначертание правило событиями, что разворачивались вокруг меня. Не могло быть случайностью ни исчезновение мамы, словно проглоченной морем, ни находка латинского документа в книге, которую никто никогда не открывал. Этот документ обозначил сюжет, немыслимый для нашей семьи, для спокойных голландцев, привыкших к тусклому северному свету. Сколько раз я спрашивала себя, что же такое совершил в Отранто тот человек, что добрался до наших земель после турецкого плена. Теперь я могу задавать эти вопросы, не бледнея, не испытывая тревожного беспокойства, без одышек и головокружений. Кто был отец этого человека, кто его вырастил, остались живы его родные или их тоже убили турки? Быть может, в числе 800 мучеников были и мои предки? Ответить на эти вопросы мне до сих пор не удалось, ничего нового я не открыла. Но теперь, возле башни, я чувствую, что правда обо мне и о жертвах, принесенных в этом городе, где-то рядом. Демоны кружат вокруг меня, пугают меня, но готовы открыть мне тайны прошлого и настоящего, готовы сбросить покров с того, о чем я пока не догадываюсь. Есть другая истина. Я готова к встрече с ней, сколь бы ужасной она ни оказалась. Даже если это будет свет испепеляющий.

Но раньше я должна убедиться, что тот самый рок, который Ахмед называл «цепью совпадений», а все остальные определяют как «волю богов» — не более чем случай, и мы сами приписываем ему ту или иную цель. Как же мне смириться с тем, что миром правит Бог, играющий в кости?

«С этим приходится мириться, — говорил студент, — еще и по другой причине. Вы ошиблись местом. Здесь одно из немногих во всем мире мест, где еще жива сакральность. Люди не отдают себе в этом отчета: они рассуждают о своих мертвых и ходят по мозаике. И если вы войдете в капеллу Мучеников, вы увидите огромные витрины, откуда беззастенчиво выглядывают черепа и кости, выставленные напоказ как символы смерти и жертвоприношения. Случаю было угодно, чтобы они покоились здесь. Не было никакой необходимости убивать их владельцев, но случаю было угодно, чтобы их казнили. Бог и с ними поиграл в кости. Идрунтинцы не скрывают этого ужаса, они выставляют его напоказ, словно не желая, чтобы он изгладился из памяти. Именно поэтому тела казненных оставались нетленными дольше года, хотя августовское солнце должно было превратить их в кашу. Они оставались нетленными до тех пор, пока оставалась неизменной изначальная жертва. Их перенесли в кафедральный собор, чтобы так было всегда. Поглядите, поглядите в их пустые глазницы. В них посрамление всей современной этнологии. Я приехал сюда затем, чтобы в этом разобраться. Мы с вами, фактически, делаем одно дело: мы пытаемся поддержать жизнь в необъяснимом чуде. Вы восстанавливаете старинную мозаику, я обследую такие места, как Отранто, чтобы понять, каким образом мы сегодня снова сталкиваемся с изначальным Насилием, которое давно успели позабыть и потерять из виду. Оно возвращается к нам посредством чуда. Ведь и Гераклит, и Еврипид это чувствовали, но не решались нарушить табу, не осмеливаясь открыто заявить, что именно на изначальном Насилии зиждется любое человеческое общество».

Я глядела на три огромные витрины и старалась представить себе, какие глаза смотрели там, где теперь зияют пустые глазницы, рассматривала форму черепов, пытаясь понять, что это были за люди, навечно приникшие теперь к стеклам витрин. А вот и белый камень виднеется под алтарем. На нем рубили эти головы. Тогда я еще не знала, что безвыходность и есть единственный путь к спасению от ужаса. У меня закружилась голова, и я решила, что, пока я нахожусь в Отранто, надо бы поостеречься этой экспозиции смерти, выставленной здесь в течение столетий.

Вернувшись к мозаике, я задумалась, почему король Артур изображен именно на козле. «Не знаю, — сказал студент. — Может, потому, что Артур — король Грааля, а Грааль хранил кровь Христову, кровь жертвенную. Козел же — символ жертвоприношения. А может, потому, что Артур был провожатым на пути в царство мертвых». Тут он замолчал. Я тоже ничего не ответила.

Тогда я еще совсем мало времени прожила в Отранто, но поняла, не знаю почему, что этот парень из Франции был последним, кто говорил со мной ясно и прямо. С этой минуты жизнь моя потекла между демонами и человеческими существами, которые отметали любую мысль о сверхъестественном. Я угодила между двух параллельных миров, никак друг с другом не сообщавшихся. Мои метания внутри этого чувственного манихейства [12] Манихеи — средневековая дуалистическая секта, проповедовавшая наличие двух противоположных сил в мире: добра и зла, тьмы и света. облегчал светловолосый доктор: он был для меня дверью между двумя мирами. Этому поборнику реализма выпало подбирать шифр к замку двери, ведущей на территорию, которую я не могу описать. Ветер, смешанный с солеными брызгами, может и вправду унести меня туда, но мне впервые ни капельки не страшно.