Роберто Котронео - Отранто

В детстве я была уверена, что в Отранто идут все поезда, плывут все корабли. Я мечтала, как проплыву мимо берегов Нормандии, увижу вдали страну басков, побуду в Лиссабоне ровно столько, сколько нужно, чтобы посмотреть город, и возьму курс на Танжер. Я представляла себе, как буду писать отцу длинные письма о переливах цвета, которых он никогда не видел, и мои приключения станут для него приключениями красок. Я расскажу ему, сколько оттенков у моря, как меняют цвет горы на горизонте. И пока я пишу ему длинные письма, корабль через Средиземное море приплывет в Отранто. А там я напишу роман о приключениях нашего предка в конце XV века. И я буду искать встреч с привидениями: я ведь читала Замок Отранто. Я наснимаю кучу фотографий и пошлю их маме. Пусть смотрит, она ведь не очень любит читать. И она увидит, как выглядит ее замок, кафедральный собор и мозаика. В детстве я верила, что тот замок, что виднелся на фотографии в книжке, принадлежал нам. Мы, правда, сдали его туркам, но только после храброй обороны. Здесь, проходя по городу, я часто ловлю на себе взгляды людей, считающих меня чужестранкой, которая приехала слишком издалека, чтобы понять эти места. И тогда я возвращаюсь памятью к серым дням, проведенным в одиночестве детской за мальчишескими играми в сражения и осады. Отец сделал мне замок из гипса, и выглядел этот замок довольно странно: у него не было ни зубцов на башнях и стенах, ни подъемного моста. Посреди замка имелся двор с внутренними постройками, и это придавало замку вид деревеньки с маленькими окнами и террасами. Когда я приехала в Пулью [14] Отранто находится в департаменте Пулья. (Прим. перев.). и увидела крепость, оказалось, что она выстроена точно так же, как макет, сделанный отцом. Это был замок моих детских игр. У моих родителей, кроме меня, не было детей: после родов мама перенесла сильную депрессию, и отец говорил, что именно тогда она начала слышать «голоса». Потом все как будто прошло, и мама занялась моим воспитанием, молчаливая и легкая, как всегда. В лаборатории она работала только по утрам. Она научилась гранить камни наперекор бабушке, которая считала, что эта работа не для нее, и что от вспышек и отблесков бриллиантов может повредиться рассудок. Но мама упрямо твердила, что это сильнее ее, и только работа дает ей какое-то подобие облегчения. Так продолжалось довольно долго. Видимо, слишком долго для такой женщины, как мама. Каждое утро она уезжала на работу и возвращалась только после обеда. Я уже знала время ее возвращения и ждала у двери, не покажется ли вдалеке бледно-желтый фонарь ее велосипеда, который порой был почти невидим из-за внезапно опустившегося тумана.

Мама умела гранить алмазы, совсем, как Джованни Леондарио, первый в Голландии. Он обучился этому то ли у одного индуса в Константинополе, то ли у некоего Людвига Ван Беркена, который потом уехал в Брюгге и там демонстрировал свое искусство перед Карлом II Смелым, герцогом Бургундским. Это ремесло перешло по наследству к трем сыновьям Леондарио, потом к внукам, и так дальше. А потом работа прервалась, и на протяжении трех поколений никто не хотел учиться искусству творить свет. Захотела только мама, и ее решению невозможно было противиться. Десять лет занималась она этой тонкой, волшебной работой, а потом сказала, что больше не может. Она заявила об этом за столом, когда отец наливал ей суп. Мы сидели на кухне. Тогда еще не сломали стенку между кухней и соседней комнатой, чтобы расширить кухню, и она была очень тесной. Я сидела за столом, мама рядом со мной, опершись локтем на скатерть и подперев рукой затылок. Бокалы на столе казались мутными, без отблесков. Посередине стола красовался букет черных тюльпанов, которые отец часто покупал на цветочном рынке. Мама нервно растерла затылок ладонью и сказала: «Больше на работу не пойду. Они сказали мне, что я не должна больше этим заниматься. Не знаю, почему».

Отец осторожно поставил супницу. Потом негромко и озабоченно спросил: «Кто тебе сказал, что ты не должна больше работать?»

«Они сказали. Последнее время я и так просила, чтобы мне давали рубины и изумруды. Алмазы даже видеть не хотелось. Каждый раз после работы мир казался темным, а небо — невыносимо и беспросветно серым. А потом они сказали, что я больше не могу работать. Не должна…»

Отец сел, очень внимательно прислушиваясь к каждому слову матери. Она не смотрела на него, уставив неподвижный взгляд в окно, на кирпичную стену напротив. Потом уронила ложку в тарелку и сказала:

«Сегодня я на работе не была. Я уехала из города к маяку в Нордвик. Там мне и разъяснили, что ко мне это больше отношения не имеет. Вернуться должна будет Велли, не я. Они не хотят, чтобы я испытывала судьбу. Я больше не могу…»

Тогда я впервые услышала разговор о маяке. Конечно, я ничего не поняла. Как я смогу вернуться, и куда? Город Отранто, моя мечта и игра, предмет моих детских фантазий, впервые приобрел совсем другие черты. Он превратился в конкретное место, куда мне предназначено отправиться, и я была бессильна что-либо изменить. Я не уверена, что тогда, девчонкой, я так точно это восприняла. Скорее, понимание пришло позже. Конечно, мне стало не по себе, и, прежде всего, потому, что я увидела, как побледнел отец. В тот день он не стал работать и не отходил от меня. Он сказал, что мама устала, ей надо отдохнуть, и что теперь, поскольку она не будет ходить в лабораторию, она сможет больше времени проводить со мной. Но все его слова ровно ничего не значили. Я это поняла, поглядев на мать, вернее, на ее неподвижный силуэт в полумраке комнаты. Она сидела в кресле-качалке, и на самом деле мне были хорошо видны только ноги. Все это походило на одну из тех мрачноватых картин, которые время от времени рисовал отец. Они мне не нравились. И мне не нравились мамины замершие, неподвижные ноги, даже не пытавшиеся качнуть кресло. Казалось, она заснула, но это было не так. Мне хотелось понять, о чем она думает, почему молчит и кажется немного не в себе. Белокурый доктор не знает, что есть призраки, которые берут власть над живыми, и есть люди, ставшие призраками и неспособные обитать в мире живых. Он рассказывал, как мучительно было ему узнать, что его умерший отец бродит по городу, и его все принимают за живого. Моя мама была со мной, живая и невредимая, но меня пугал ее неподвижный, чужой, скорбный взгляд.

Из событий того дня я помню еще, что поднялась со стула и начала петь какую-то песенку. Я пела все громче и громче, я уже почти орала, в надежде на то, что в соседней комнате хоть что-то пошевелится, стукнет, и мамины ноги примутся, наконец, раскачивать кресло. Небо очистилось от облаков и засияло такой синевой, какую в наших краях невозможно себе даже представить. Но ничего не произошло. Все осталось без движения, и я заплакала. В этот день я поняла, что не смогу жить в таком месте, где солнце с трудом пробивается сквозь облака, где море такое холодное и такого безжизненного цвета. Я сбегу отсюда. И потом — все равно у меня такая судьба. Или так выпал случай. Это я понимаю только теперь, в священном городе, где свет не дает передышки, насыщая все цвета и населяя улицы призраками.