Роберто Котронео - Отранто

Непонятно, для чего служат два слона, на которых все держится, и маленький слоненок между ними. Кто они? Адам и Ева? А малыш — Христос? За годы, проведенные в Отранто, я много слышала о мозаике. Но то были рассуждения строго научные: описания, комментарии к деталям. Что они могут объяснить? Как, например, попал император Александр в рисунок религиозного содержания? И почему ствол дерева, как перст указующий и обличающий, упирается прямо в картину первородного греха? Первородный грех — вот что было ключом к мозаике, двигало рукой падре Панталеоне и вдохновляло его. Но тогда причем здесь шахматная доска? Чисто арабский элемент? Возможно. И элементы письма внутри кругов, и олифаны, охотничьи рога, и изображения многих животных — тоже явно арабского происхождения. И все это такое ясное, четкое и яркое, словно мозаику только что сложили.

Но как же так? Как попала я в эту церковь? И почему здесь никого нет? Ни следов реставрационной работы, ни людей… Куда они все подевались? Ахмед подвел меня ко входу, словно заранее зная, что я войду, но перед тем, как быстро зашагать по узкой улочке к замку, оглянулся на колокольню кафедрального собора. Я тоже оглянулась, и мне показалось, что там кто-то есть. Задаваться вопросом, почему мне обязательно надо войти, я не стала. Войдя в собор, я сразу же оказалась у него в плену: я не узнавала его, он был совсем другой, не тот, который я видела столько раз. Мозаика сияла великолепием. Никакая реставрация не могла бы добиться такого эффекта. Я потеряла направление и пошла по кругу, махнув рукой на все попытки найти смысл мозаики. Мне захотелось разглядеть ее поближе, почувствовать отсветы камня, и я опустилась на колени, прижавшись лицом к полу.

Дальше я иду быстро, словно нахожусь на тележке осадной машины, и мне надо очень быстро осмотреть весь пол. Пробегаю глазами сцены сельской жизни в двенадцати кругах, где одновременно указаны и знаки зодиака. Для чего они нужны? Видимо, чтобы дать направление. Отчего библейские сцены здесь уступают место чисто бытовым, где крестьянин пашет на быках под изображением чашек весов? Я приближаю лицо к чашкам. Они кажутся двумя фонариками или воздушными шариками. Можно различить пальцы на босых ногах пахаря. На той мозаике, что я реставрировала, такие детали терялись. И я понимаю, что передо мной совсем другая мозаика, меньше пострадавшая от времени.

Я возвращаюсь к верхушке дерева, чтобы снова увидеть короля Артура. Но теперь на нем нет короны! Я распускаю волосы и прячу лицо в ладони, сидя как раз на том месте, где через весь пол проходит ствол дерева Долго не открываю глаз, выжидаю. У меня нет уверенности, что все вернется на свои места. Хочется спать. Надо выбраться из собора и придти потом, позже. Не может быть, чтобы я увидела пол таким, какого больше не существует. Но дверь закрыта, кажется, заперта, и храм выглядит заброшенным. Точнее — забытым. Словно все случившееся покрыло патиной забвения мозаичный шедевр, тысячи пластинок мозаики, бегущих вдоль центрального нефа и забегающих в боковые.

«Мы ждали тебя, Велли», — сказал мне Ахмед. «Мы вас ждали», — сказал мне главный управляющий. Мозаика тоже меня ждала. Эта мозаика. И я вдруг понимаю, что вовсе не больна, что все мои видения — это привилегия, сокровище, которое должно меня осчастливить, а не опечалить. И оттого, что я нахожусь здесь, в месте абсолютно мне чужом и в то же время таком родном, меня захлестывает волна радости.

Я оглядываюсь, брожу, то и дело останавливаясь: вот Вавилонская башня, вот Александр Великий, слоны, Ноев ковчег и грифон, волк и страус. Цвета совсем другие: яркие, свежие. Кто-то, о ком я ничего не знаю, позволил мне увидеть их такими, какими их видел падре Панталеоне. И возродить их во всем блеске и великолепии не сможет никто. Я заглядываю в глаза коней и пантер, медленно иду мимо царицы Савской, мимо сирены с раздвоенным хвостом, мимо Соломона и тонконогого аиста и думаю, насколько же трудно будет восстановить недостающие де тали, следуя еле уловимой неточности рисунка, которая, в конечном счете, придает легкость каждой фигуре. К какому лагерю примкнуть? Согласиться с теми, кто находит вполне естественным, что в конце XII века нашелся человек, которому оказалось по плечу сложить во весь пол собора мозаику, вобравшую в себя огромную часть сакральной и профанной культуры эпохи? Или рассматривать ее как произведение загадочное, во многом необъяснимое, с чужеродными элементами, явно пришедшими с Востока? Эта мозаика не удивляет ни красотой, ни фактурой. Она не идет ни в какое сравнение с монреальской, не говоря уже о равеннской, где просто дух захватывает от переливов света и нахлынувших чувств. Здесь буйство света потрясает за пределами собора, а внутри него мозаика все время будит мысль, определенным образом сопрягая библейские сцены. Здесь, в Отранто, в строгом пустынном соборе, рисунок, вроде бы ничем не примечательный, обретает особый смысл. И норманны именно отсюда отплывали в крестовые походы, и арабы здесь были у себя дома. Кроме мозаики, ничто не указывает на страхи и тревоги этих мест, и только она дает информацию о монастыре святого Николая, от которого не осталось ничего, кроме нескольких колонн.

Теперь я осталась один на один с мозаикой в пустом соборе, и можно, наконец, отбросить все доводы разума по поводу этого шедевра, где каждый элемент имеет столько значений, что в конце концов так и остается загадкой. Я гляжу на фигуры, мысленно оживляя их, и думаю о том, чей замысел в них воплотился. Когда в это священное место ворвались турки, они не тронули мозаику, прочитав и восприняв ее по-своему. Я медленно иду от фигуры к фигуре, пристально вглядываясь и стараясь охватить взглядом как можно больше, хотя мозаика не предназначена для такого прочтения: ее надо читать медленно, страница за страницей, как книгу.

Черный дьявол, грех подлога, ворота в ад. За ними — Эриннии, змей с заостренным хвостом, чудовища и Церберы. Мозаика левого нефа должна устрашать, на ней изображен ад. Я поднимаю глаза к источнику света. Световой поток, льющийся с неба, разделен на шестнадцать абсолютно одинаковых лучей, и я замечаю, что он доходит в эту часть собора и освещает сцены ада. Что же это за свет, ведь в аду не может быть никакого света? Не успеваю ответить себе на этот вопрос, потому что слышу доносящуюся издалека музыку, которой тоже не может быть. В церкви, где я сейчас нахожусь, нет органа, она абсолютно пуста. В ней вообще ничего нет, кроме мозаики и убогого алтаря. Я оглядываюсь, всматриваюсь в пространство между колонн, но поначалу никого не вижу. Затем, приглядевшись получше, в правом нефе, почти на уровне двери, начинаю различать какую-то одетую в темное бледнолицую фигуру. Органист играет, хотя труб органа не видно. Звук словно льется отовсюду, обволакивая собор. Я так и остаюсь сидеть на полу. Мне страшно: кто этот органист, и почему его глаза, когда он играет, неподвижно уставлены в одну точку на потолке? Откуда здесь взялся орган? У меня нет сил ни подняться, ни бежать отсюда. Я стараюсь не смотреть на мозаику, потому что боюсь обнаружить органиста среди ее фигур. Я узнаю пьесу, которую он играет: это Прелюдия, Фуга и Вариация Сезара Франка. Кончив играть, органист каждый раз, немного подождав, начинает пьесу сначала, как будто кто-то послал его, чтобы подать мне знак этой нескончаемой музыкой.