Роберто Котронео - Отранто

Я поведала белокурому доктору, что ночами мама разговаривала по-гречески. Он взглянул на меня с привычной безмятежностью, но в его взгляде промелькнула тревога, которую он не сумел спрятать. Та же тревога была в отцовских глазах, когда я сказала ему, что в день исчезновения мамы она мне улыбнулась. У меня в ушах до сих пор стоит его голос, тихо выдохнувший: «Нет, Велли!». И тогда я уже без страха спросила его, дошла ли мама до маяка. Я в тот день просилась с ней и заметила, что моя просьба ее напугала. Теперь я понимаю, что она не хотела потерять возможность скрыться от посторонних глаз и боялась, что на мои неизбежные расспросы придется давать понятные ребенку объяснения.

Я рассказывала светловолосому доктору об одной из наших длинных прогулок с отцом на велосипедах, и о том, чем она закончилась. Когда мы приехали на море, он остановился и велел мне возвращаться. Он очень нервничал, и ноги, казалось, готовы были унести его прочь при первой же возможности. За все время нашей долгой дороги ни разу не проглянуло солнце, хотя на дворе стояла весна. Единственный свет, попадавшийся по пути, был светом фар встречных автомобилей. На другой день я уезжала в далекое путешествие по Италии, конечной целью которого было Отранто. И вечером отец вдруг начал приводить в порядок студию и свой рабочий стол. И у меня возникло ощущение, что это не я, а он собирается в далекие края.

Я никогда не узнал, когда он вернулся. Мне не сказали, на каком корабле он приплыл. Он был свободен, но глаза стали, другими. Мне не сказали, оставался ли он в городе и рассказывал ли какие-нибудь неслыханные истории о своей неволе или о книгах, которые никто никогда не читал.

Я узнал, что он приезжал, когда он уже уехал. Он отплыл в Испанию, бросив морю вызов и не побоявшись долгого морского путешествия. Ни обо мне, ни о моей беде он ничего не спросил. Только помолился за упокой души своей матери.

Из Испании он поплыл дальше, в те края, где свет не вводит в заблуждение. Он высадился на берегу, покрытом лунно-белым песком, оборванный, босой, с баулом, разъеденным морской солью и с кожаным кошельком на поясе.

От одного из купцов, имевшего с ним дела в городе под названием Лейда, я узнал, что Джованни разбогател и научился обработке драгоценных камней.

Много лет спустя, кто-то вспомнил о человеке, знавшем чужестранца из Отранто. И в Лейду послали гонца, чтобы узнать, что же произошло в тот день 12 августа.

Если бы не белокурый доктор, моей памяти никогда бы не вернуться к тем далеким, разорванным воспоминаниям. Он осторожно и ненавязчиво понуждал меня вспоминать. Этот прекрасно воспитанный, мягкий, все на свете знающий человек был не из тех, кто верит в мистику. По крайней мере, я довольно долго так полагала. Он говорил, что всего лишь хочет научить меня управлять собой и спать без снотворных. Эти снадобья погружают меня в глубокий сон без сновидений, потому я их и принимаю. С этими каплями мои ночи темны и спокойны, без бормотания, привидений и снов. Потом я, правда, замечаю, что начинаю грезить днем. Я прогоняю свои сны по ночам, но они настигают меня, когда полуденный жар застает врасплох, и я засыпаю. Чаще всего это случается на террасе, откуда видно море и все побережье. Я просыпаюсь в испуге, потому что во сне, вместо знакомых лиц и родных мест, вижу чужие лица и места, где никогда не бывала, незнакомые пейзажи каких-то иных краев. Мне все время снится старинный дом со сводчатыми потолками и крошечными окнами, в котором я почему-то знаю все комнаты. Стены дома сужаются кверху, с потолка свешивается кованая железная лампа. Комната пуста. В углу жаровня, два стула и старый рабочий стол. Темные стены не выбелены, и на них проступает рисунок кирпичей. В комнате сыро и холодно, снаружи волны бьют в самые стены, словно комната находится на скале над морем. В окна не видно ничего, кроме неба. Небо синее, идрунтинское, с густыми облаками, готовыми рассеяться при первом порыве сирокко. В глубине комнаты находится ребенок, скорее, подросток. В руках он держит что-то сверкающее, и это что-то меня смущает. «Велли, — говорит мне белокурый доктор, — постарайся вспомнить точнее, ребенок и подросток — не одно и то же». Знаю, что не одно и то же, но точнее сказать не могу: во сне я всегда вхожу в комнату с одной и той же стороны и вижу, что это действительно маленький ребенок. Я подхожу к нему, и время, кажется, бежит вместе с моими шагами, потому что ребенок на глазах превращается в подростка. Он стоит ко мне спиной, но все равно видит меня. Прежде чем я успеваю до него дотронуться, он говорит: «Велли, я тебя ждал». И в этот миг море смолкает, словно волны успокаивают свой бег. Я не знаю, что означает этот сон. Белокурый доктор говорит, что все это мои призраки. Ara, отшучиваюсь я, и он тоже поверил в видения. Он терпеливо объясняет, что существуют ментальные представления, и эти видения гораздо опаснее, чем настоящие призраки. Их надо остерегаться. А я допытываюсь, чего мне надо остерегаться: собственной судьбы? Голосов, которые гнали мою мать к маяку? Красок, которые заменили отцу окружающий мир? А может, деда, которому при виде дамбы приходили на ум люди, затянутые морем или смытые волнами с палуб? Мой доктор говорит, что и здесь море может затянуть того, кто слишком доверяется легендам.

Теперь я хорошо знаю, что демоны выбирают для появления именно полуденный час. Но что же делать, если этому никто не верит? На такой вопрос нет ответа. С белокурым доктором я об этом не говорила, только с Ахмедом. Но у него никогда не разберешь, шутит он или говорит серьезно. Он утверждает, что его зовут Ахмед, как и мучителя идрунтинцев Ахмеда-Пашу, однако в городе никто не знает человека с таким приметным именем. Он причисляет себя к арабам, но и здесь, в Саленто, полно таких же, как он, оливково-смуглых людей. Он знает обо всем, что случилось в 1480 году, и якобы обречен на бессмертие, пока души мужчин, женщин и детей, убитых в Отранто, не обретут покоя. Он все это рассказывает, а потом хохочет, потому что прекрасно знает, что я все равно не поверю, да и никто не примет его всерьез «А все-таки ты мне веришь, Велли, хоть и против воли. — часто повторяет он. — Жаль, что я не могу рассказать тебе, как сделали мозаику. Меня тогда еще не было на свете, я родился в 1462-м, может, чуть раньше, в албанских горах, в деревне, которая так давно исчезла с лица земли, что я уже сомневаюсь, была ли она на самом деле. Мне было двадцать лет, когда я принял участие в экспедиции против Отранто. Нам говорили, что мы должны быть жестокими, гораздо более жестокими, чем обычно. С брызгами крови повсюду — от дома к дому, от города к городу — должна была разноситься наша слава. Это было очень важно. О той резне говорят и по сей день, и через пятьсот лет рассказ не выцвел, не потерял смысла, о резне помнят все, даже молодежь, даже дети. Едва родившись, они уже знают, что произошло 12 августа 1480 года. Велли, тут нечего пугаться, так оно и было, я знаю».