Роберто Котронео - Отранто

В Отранто нет каналов, река Идро больше похожа на ручеек. И улицы здесь не прямые. И автомобили не включают фар в первые же вечерние часы, потому что здесь нет туманов, заволакивающих все вокруг. Голландские каналы — это лабиринт, из которого непросто выбраться: они так изматывают тебя, что в конце концов теряешь всякое желание искать выход. У деда дело обстояло еще хуже. Он свой выход видел: выход этот находился за пределами чудовищной дамбы, которая загораживала море, отнимая у деда его судьбу, невозможную без событий, без приключений, отнимая даже возможность фантазировать. В Голландии слишком много воды и мало света, и эта вода безжизненна, она похожа на рабыню, обреченную на вечный труд, она обессилена и обезличена. И северное море, с его призрачными лунными пейзажами, только в Нордвике напоминает, что оно действительно море. Иногда маяка не видно совсем, его заволакивает густой туман, смешанный с песком, который взвихривает ветер, меняя очертания дюн. Маяк слепнет, повисает в пустоте, и только моряки могут его видеть.

На пляже в Нордвике море совсем другое, холодное и мрачное. Оно не знает, что делать с песком, таким белым, что кажется ненастоящим, занесенным бог знает откуда. Отец говорил, что за всю жизнь ни разу не выкупался в этом море. Я в детстве купалась, но уже к августу вода становилась холодной, и привыкнуть к ней было невозможно. Такое море всегда находится в отдалении, в него не бросишься с головой, не почувствуешь близко. И, в конце концов, начинаешь его сторониться и искать другого.

В этом море, возле маяка, исчезла моя мать. На пляже ее никто не видел, но я точно знаю, что она дошла до пляжа. Знаю потому, что она часто ездила на велосипеде к маяку, а я ехала за ней, но так, чтобы она меня не видела. Я боялась потерять ее из виду, а она мчалась вперед, словно ей было нужно успеть на очень важное свидание. Когда однажды я призналась отцу, что следила за ней, он поглядел на меня с добродушным любопытством. Я оставила велосипед за дюной и решила спрятаться и посмотреть, что мама будет делать. Мне хотелось понять, какая сила тянула ее к маяку, и что скрывалось за ее молчанием. Я уже, было, решила, что у нее есть какая-то своя тайная жизнь. То, что я увидела, в точности напоминало одну из картин, которые рисовал и рассказывал отец. Мама неподвижно сидела в глубине пространства полотна, ветер чуть шевелил ее волосы, а над нею бежали облака, сквозь которые так и не удавалось пробиться ни одному солнечному лучу. Она куталась в длинную шаль, достававшую до босых ног, глаза потерянно и отрешенно всматривались в горизонт. Проходили часы, и мне стало страшно: я не решалась подойти к ней и боялась одна ехать обратно по темной дороге. Я застыла в напряжении, не зная, на что решиться. И, пока во мне боролись упрямство, стыд, благоразумие и чувство вины оттого, что я шпионила за ней, она вдруг резко поднялась, словно задавая себе вопрос, с чего это она вдруг оказалась на пляже, взяла велосипед, провела его несколько метров, чтобы выйти из песка, и умчалась, проехав совсем рядом со мной. Только тому, кто хорошо знал этот ее характерный отрешенный взгляд, было понятно, что она ничего не замечала вокруг себя. Несколько метров она ехала прямо на меня, но я даже не пряталась: ее глаза были далеко, и даже велосипед, казалось, притих.

Я рассказала отцу только об этом дне. На самом деле я много раз приезжала на пляж, и каждый раз заставала одну и ту же сцену: мама неподвижно сидит под маяком, рядом на песке стоят ее туфли, велосипед прислонен к подножию маяка. Если день был ветреный, а это случалось почти всегда, плечи и горло закрывала шаль. И всегда наступал момент, когда она словно просыпалась, очнувшись от странного оцепенения, и уезжала прочь, не видя меня. Когда я поехала за ней в последний раз, я специально уселась на пляже так, чтобы попасть в поле ее зрения, хотя и была уверена, что сейчас я для нее не существую. Мне горько теперь, что я не поступила точно так же в тот день, когда на пляже нашли брошенный велосипед, туфли и красную шаль, которую я иногда набрасываю на плечи здесь, в Отранто, в ветреные дни. Отец тогда пешком дошел до Нордвика и, не садясь на мамин велосипед, руками довел его домой. Он возвращался, казалось, целую вечность, и вернулся уже за полночь. Ему необходимо было время, чтобы все обдумать, не торопясь. Он сказал, что после этого дня у него вообще больше не стало причин куда-либо торопиться. Меня в тот день на пляже не было, но я могу с точностью воспроизвести все, что там происходило. Я вижу, как мама спрыгивает с велосипеда, знаю, какую туфлю она сбросит раньше — левую, могу точно описать, как, усевшись на песок, она завернется в шаль до самого подбородка и станет смотреть в какую-то, одной ей ведомую, точку на горизонте. Тогда я решила больше не прятаться, и много раз шла впереди ее, то и дело нагибаясь за камушком и бросая его в море, которое, казалось, сразу же поглощало все, даже память об этом камушке.

Полиция заявила, что мама утонула. Тело не нашли, и это само по себе было невероятно. Когда я заворачиваюсь в красную мамину шаль (на Змеиной башне она тоже была со мной, защищая от дождя и водяных брызг), мне кажется, что я чувствую запах ее мыла или крема. Может быть, я напрасно привезла сюда этот единственный предмет, сохранивший след ее пребывания в моей жизни. Я рассказала отцу о том последнем дне, когда я бросала камушки в море под самым носом у мамы, и что тогда мне показалось, что она меня все-таки увидела. И только тогда отец признался, что мама знала о моих эскападах. По ночам она ему об этом рассказывала. Она бессильна была объяснить маленькой девочке, что все время слышала голоса, которые с ней говорили, звали ее, настаивали, говорили, куда она должна идти. Она не понимала, что это за голоса, не понимала, на языке какой страны ее зовут. Чтобы освободиться от них, она и убегала к морю, но все это продолжалось слишком долго. Белокурый доктор сказал мне, что мама страдала хорошо известным заболеванием, которое зовется шизофренией. Отец никогда не произносил этого слова. Он помогал маме вывести велосипед из-за двери, когда чувствовал, что она сейчас уедет, а по вечерам, когда она возвращалась, приводил в порядок ее туфли, смятые в гневе, страхе и в неистовом желаний поскорее от чего-то избавиться. В тот день, под монотонный шум канала, который понятен только тем, кто годами живет среди наших пейзажей, отец много вспоминал, и краски его воспоминаний словно сошли с полотен Рембрандта: яркие, но без мечты, без надежд и иллюзий, покорные в своей мрачноватой густоте.

«Твоя мама по ночам разговаривала на языке, который утром не могла вспомнить. Ее еще в детстве потрясла история того человека, Джованни Леондарио. Она все повторяла, что это судьба, и она должна вернуться. Это странная история, Велли. И слова ее звучали странно. Ты была еще маленькая, ничего не понимала, да я и не хотел, чтобы поняла. И сейчас не хочу, несмотря на то, что уже ничего не могу поделать.»