Роберто Котронео - Отранто

Я никак не могла понять, почему с ним никто не раскланивается, когда мы бродим вдвоем по улицам города. Однажды я спросила у доктора, знает ли он Ахмеда. Он ответил уклончиво: да, конечно, он много раз видел этого человека, но не знал, что он носит такое имя. И многие его видели на бастионах, но он ни с кем не заговаривал. Он часами сидел в баре, не отрывая взгляда от порта. Доктора разбирало любопытство: почему этот человек разговаривает только со мной, и о чем мы беседуем? Если бы он не смотрел на меня с таким озабоченным видом, я бы ему сказала, а так мне пришлось оставить вопрос без внимания и не касаться наших разговоров с Ахмедом. Не стану же я всерьез полагать, что он бессмертен и прожил уже без малого 500 лет. Я не сомневалась в том, что он обыкновенный мистификатор и обманщик, и способен на дьявольские шутки, иначе ему не пришло бы в голову насмехаться над останками мучеников Отранто. Однако в тот день он сказал одну вещь, которая дошла до меня не сразу. Он сказал о своей вине, о врезавшемся в память событии, которое, по его словам, и обрекло его на вечные скитания в этих городских стенах.

За церковью Сан-Пьетро есть маленькая площадь. Там мы с Ахмедом уселись на ступеньки, и он пристально на меня взглянул. В его глазах застыло отчаяние. Пожалуй, это был единственный раз, когда он не шутил и ничего не пытался мне втолковывать.

«Я пришел на эту площадь. Одежда, меч, кинжал — все было в крови. Везде, где мы проходили, мы вышибали двери и кололи всех без разбора. Не знаю, скольких я убил — десять, сотню… Перед тем как нанести удар, мы орали, возвещая о своем появлении короткими резкими криками, и от наших криков люди цепенели, у них перехватывало дыхание. Площадь была завалена давлеными фруктами и залита маслом. Здесь было тихо, голоса доносились откуда-то издалека, казалось, это место обошли, забыли. Я держал кинжал наготове, и лезвие посверкивало на солнце. Вдруг мне показалось, что кто-то скользнул мимо меня. Я обернулся и ударил, ударил ее прежде, чем увидел. Я разглядел ее только в тот момент, когда уже перерезал ей горло. Один короткий миг мы смотрели друг на друга, пока ее тело оседало. Я не успевал отдавать себе отчет в том, что я делаю. Не было времени. Через мгновение я был уже далеко, у входа в какой-то дом, меня захлестнула толпа, в которой уже невозможно было отличить моих соотечественников от перепуганных горожан. Потом все смешалось, и падающие тела все стали на одно лицо. Они не оказывали сопротивления, как безжизненные куклы, у них не было оружия, и, наверное, мы должны были их миловать. А у нас, наоборот, от бешенства ломались клинки, когда мы кололи направо и налево, втыкая их то в тела, то в каменные стены домов, то в мостовую. Так я оказался у кафедрального собора, и все стихло. Не помню, когда я вошел в собор, сразу или днем позже. Помню, что я отстегнул меч и рухнул на пол. Я был настолько забрызган кровью, что сам мог сойти за убитого».

Может, Ахмед вычитал эту историю в какой-нибудь книге? Разум мой отказывался ему верить, но, глядя в его глаза, я понимала, что он не врет, и молча, настороженно слушала. У меня не хватало сил его судить. В его рассказе меня поразила одна деталь: взгляд женщины, оседавшей на землю, когда кровь из ее горла хлестала фонтаном. Не веря, я уже решила поверить, решила, что все услышанное — эпизод из сказки, плод воображения, и для меня не имело значения, как соотнести все это с реальностью. Мы сидели на площади, и я ждала от Ахмеда следующих деталей того мира, который только он мог обрисовать так, словно сам все видел.

«… Ахмед-паша был моим отцом, по крайней мере, мне так говорили, когда я был ребенком. Я увидел его, только когда стал взрослым. По происхождению он был славянин, стал янычаром, потом великим визирем, впал в немилость, и его заключили в замок Анадолу Хизар на Босфоре. Экспедиция в Отранто и Пулью против неверных была ему очень кстати. Он снарядил для нее 80 вооруженных кораблей. К славным воинам, собиравшимся покорить эти города, присоединился и я. Мне хотелось на поле боя доказать отцу, на что я способен. Мой щит на солнце отсвечивал золотом, а лезвие меча просто ослепляло. Мы вгляделись в землю напротив маяка, по-арабски ylan qulesi, того самого, что вы зовете Змеиной башней, и дали залп из пушек. Когда мы вошли в город, в нас не было жалости. Однако мне выпал жестокий жребий убить ту женщину, что успела взглянуть на меня перед смертью. И вот я здесь, Велли, я готов показаться любому, кто умеет читать в моей судьбе. Но не бойся, я не привидение, я живой человек, осужденный пережить самого себя, а эта участь пострашнее…»

Последнюю фразу он произнес угодливо, и у меня снова возникло чувство, что он ведет со мной игру, понимая, что в этой игре мы с ним партнеры, и в данный момент я ему подыгрываю: «Велли, мозаика включала много человеческих изображений, и у всех глаза были, как у той женщины, которая смотрела на меня и не видела, ослепленная изумлением, что умирает вот так, без крика, без страха, мгновенно, словно по ошибке судьбы. Я увидел грязную, запыленную мозаику. На полу лежало много наших, и они почти закрывали его телами. Кроме того собор был полон всякой живности, по настеленной на полу соломе бродили кони, куры… Многие из наших спали сном праведников: ведь они славно послужили своему Богу и побили неверных. В соборе стояла тьма, света факелов не хватало, чтобы осветить нефы. Я медленно добрел до абсиды, пристально вглядываясь в те уголки, где было хоть немного света, словно отыскивая врагов и не веря, что все кончено, и результат нашего большого похода налицо: кучка молящихся пленников да тела, сваленные в кучу не берегу или оставленные у стен домов истекать кровью и глядеть перед собой невидящими глазами. Многие из наших были ранены и стонали. Мне говорили, что местного епископа живьем разрубили пополам на глазах у всех, и с ним пришлось немало повозиться, ибо он брыкался и кричал. Может, так оно и было: не знаю, не видел. Зато видел, как на костре, сложенном из обломков деревянного креста кафедрального собора, варили еду. Я искал, с кем поговорить. Мне было страшно, и я никому не мог довериться. Мне все казалось, что на меня кто-то пристально смотрит, вернее, кто-то пристально смотрел на меня, пока слабело женское тело, словно становясь со смертью легче и меньше. Я не осмеливался обернуться на того, кто неподвижно стоял у меня за спиной, готовый подставиться под мой клинок и умереть. Уже вечерело, крики постепенно замолкали, кровь запекалась и приобретала нефтяной оттенок. Я двинулся по улицам в поисках этого взгляда, полного либо страха, либо глубокой ненависти. Кто бы ни был человек, стоявший тогда за моей спиной, он не стал бы спасаться от моего клинка. Казалось, он исчез — то ли был убит, то ли находился среди пленных. Так оно и оказалось: я поймал на себе ненавидящий взгляд одного из самых юных пленников, предназначенных на вывоз в Валлону. Я просил, чтобы его отдали мне, но меня не послушали: его участь была уже решена, и после галеры он должен был стать рабом. Мне очень хотелось его прикончить, чтобы больше не судили меня эти глаза, но я ничего не мог сделать. Надо было обернуться сразу, и тем же клинком снести ему голову. А теперь было поздно. Ахмед-паша уже распорядился судьбой пленников: одни должны были отправиться в рабство, другие — сложить головы на камень, дабы быть обезглавлены единым ударом. Не могу сказать, что ждало этого юношу. Да и конец той ночи я помню смутно: кто-то играл нашу музыку, я каким-то образом выбрался из города, хотя это и было чистым безрассудством, а потом я кого-то ограбил и убил. Ограбил я спящего человека, а когда он проснулся, я изранил ему лицо клинком. Я устал убивать, но должен же я был что-то сделать, чтобы он на меня не смотрел! Я убежал в поля и бродил там без цели, не зная, где я нахожусь, и сильно рискуя, потому что меня самого могли в любой момент убить. Но я был везучим». Откуда взял Ахмед эту историю? Священник кафедрального собора даже слушать ее не пожелал, обвинив меня в кощунственных фантазиях. Он остановил меня криком, призывая вспомнить, как выглядит Сатана на мозаике. Знал ли он Ахмеда? Догадывался ли, с кем я говорила? Я хотела правды об этом человеке, но никто не мог мне помочь. Кто он? Сумасшедший, фантом, нечистая сила? А может, это я сошла с ума и беседую с собственной тенью на крошечной церковной площади, где все меня могут услышать? Кто даст мне ответ? Почему никто не избавит меня от этого Ахмеда? Белокурый доктор явно смущен: «Ахмед? Ты что, не понимаешь, что это за имя? Неужели ты всерьез полагаешь, что кто-то здесь может его носить? В Отранто всего 3 000 жителей. Не может быть, чтобы его никто не знал и не мог сказать, кто он». Короче говоря, все считали естественным, что какой-то человек, сидя со мной рядом на ступеньках церкви Сан-Пьетро, выстроенной по греческому образцу и гораздо более древней, чем кафедральный собор, рассказывал мне о резне в Отранто, в которой он, якобы, сам принимал участие. И было в порядке вещей, что за это время никто не прошел мимо, ни в одном окне не мелькнуло ни силуэта, и даже церковный сторож не вышел на закате, как обычно, запереть храм на засов. Так я и сказала доктору. Ничего, совсем ничего не было слышно, только волны бились о скалы, словно желая смыть Отранто. Чтобы взять город, турки трудились 14 дней: «Мы приплыли 28 июля, но город пал только 11 августа. Понимаешь, так было предначертано, так должно было случиться. Для всех это был праздник, а для меня — предзнаменование. Я знал, что останусь здесь навсегда. Она взглянула на меня, и теперь я был обречен вечно переживать эту сцену: как я вхожу на площадь, кричу, вижу тень, и мой клинок в ослеплении подводит меня, движимый одновременно и страхом, и инерцией убийства. Я вскидываю руку и с силой ее опускаю. И только в тот момент, когда чувствую струю крови на подбородке, понимаю что такое эти глаза. Белли, мы так тебя ждали, чтобы все, наконец, обрело покой и вернулось на круги своя».