Роберто Котронео - Отранто

Предки моего отца все происходили с севера Голландии, из маленького прибрежного городка под названием Хинделоопен. Там пейзажи еще темней, чем здесь. Зато в Хинделоопене делают великолепную, ярко раскрашенную мебель. Люди приезжают отовсюду, чтобы на нее полюбоваться. Мебель вырезают и раскрашивают в сочные красные и зеленые тона моряки, которые за этим занятием коротают время в промежутках между плаваниями. Из Хинделоопена торговые суда всегда уходили очень далеко, гораздо дальше, чем с остальных голландских территорий. Они доплывали до Индии, даже до Китая, и возвращались, храня в памяти цвета Востока. Вернувшись, моряки одевали своих женщин в невиданные в этих краях одежды сочных, вызывающих цветов. На фоне темно-серого неба они смотрелись, как яркие цветовые пятна.

Мой отец был сыном моряка, который вырезал диковинную мебель, и его жены, которая ходила в ярких платьях. «Я научился так полировать дерево, что темно-зеленая краска на нем сияла, я научился класть красную краску, как лак», — рассказывал он, гордый своим ученичеством и знанием цветов. Дед, возвращаясь с Востока после долгих месяцев плавания, рассказывал фантастические вещи: «Мне было лет пять. Он рассказывал, как небо на протяжении дня много раз меняло цвета. И я мечтал стать художником и найти коробку с красками, где были бы все оттенки. Однажды я попросил его привести мне краски с Востока. Я был уверен, что у них там совсем другие палитры. Тогда я уже подрос. Я разбирал старые отцовские кисти, которыми он раскрашивал мебель и красил стены, и делал из них кисти поменьше для своих картин. Волоски у старых кистей были слишком мягкие, но тогда ничего другого у меня под рукой не было».

Я никогда не видела деда: он умер в своем доме, много наплававшись на самых разных кораблях и много наработавшись в своей маленькой мастерской с окошком на море. Я тогда еще не родилась, и отец на несколько дней уехал в отчий дом, когда дедушка начал угасать. В отличие от изящного, тонкого отца, дед был высоким и сильным здоровяком. Однако, на тех набросках, что сделал отец после его смерти, собравшись, да так и не написав его портрет, дед удивительно походил на него лицом. Это уже не было лицо здоровяка: осунувшееся, потемневшее, с погасшими глазами. Я нашла наброски совершенно случайно перед отъездом в свое путешествие без обратного билета. Лицо отца, да, пожалуй, и взгляд, были очень похожими. И я подумала, что, прожив жизнь в мечтах о свете и постоянно занимаясь переносом воспоминаний на холсты, он заслужил право на свою отстраненную жизненную позицию. Отцовские глаза вовсе не были погасшими, в них жило беспокойное желание ничего не позабыть, не упустить ни одного оттенка. Судьба так распорядилась, что он родился в местности, где уловить оттенки было трудно, их можно было только вообразить. Дед мой побывал в тысяче разных мест, отец никогда не выезжал из Голландии. Самый долгий путь он проделал из Хинделоопена в Амстердам по тому же верному себе пейзажу. Дед умел вспоминать. Отец фантазировал. Его способность представлять себе освещение была сродни умению уверить всех, и меня в том числе, что он прожил жизнь актера, а не зрителя, что он действительно знал те пейзажи, которые на самом деле видел только глазами мамы. Он женился на ней потому, что нашел в ней ту же самую страсть, только опрокинутую, с другим знаком. Казалось, мама в жизни уже все прожила, это было понятно по ее взгляду на многие вещи. Точнее, это отец старался дать мне понять, когда я спрашивала о маме. Ее исчезновение было для меня страшной болью, но вместе с тем и неизбежностью, предопределенной судьбой, неизбежностью, которая у всех нас читалась в глазах. «Твоя мать не переносила этого освещения, ей было тяжело сознавать, что события могли изменяться, что возможно повлиять на будущее. Она была похожа на моего отца, твоего деда. Для него резка мебели была отдушиной. Потом он уплывал далеко, где все могло случиться. Одним из самых черных дней в его жизни был тот, когда закончили строительство дамбы, этого чудовищного плода трудов нашего народа, длиной в двадцать девять километров и шириной в восемьдесят метров. Она перегородила выход в Северное море. Из окон нашего дома она казалась редутом, построенным для уже проигранного сражения, в котором никто и не думал драться. Дамбу, этот немыслимый ватерпас длиною в тринадцать лет, торжественно открыли в 1932 году с лозунгом: „Народ строит свое будущее“. Отец тогда был еще мальчишкой. Но именно тогда он решил искать свое будущее в море, где нет дамбы, которая отсекает душу».

Дед плавал по морям и океанам, а потом рассказывал моему отцу о громадных волнах и морских чудовищах, о людях без будущего, которые боялись моря, и все-таки должны были плавать каждый день, даже по ночам, и часто не возвращались. Он рассказывал, раскрашивая или вырезая мебель «с отсутствующим взглядом, целиком сосредоточившись на работе, не желая смотреть вокруг себя, словно весь пейзаж с морем и с дамбой, которая виднелась отовсюду, куда ни глянь, был ему непереносим». Мать моего отца была женщиной, каких много в тех краях. Она терпеливо ждала деда, пока тот плавал, а потом так же терпеливо ждала, когда он снова уйдет в плавание. Для нее вся жизнь была сплошным ожиданием. Только в последние годы ей пришлось заново привыкать к этому человеку, и привыкать с трудом, потому что оказалось, что она его совсем не знает. Ее единственный сын отправился на поиск собственных пейзажей, как только представилась возможность. Однако, далеко он не уехал, потому что сам страдал от того, что так больно ранило его в отце: от постоянного отсутствия. Но судьба (Ахмед называет это «случай») распорядилась так, что и в его жизни отсутствий хватало с избытком: и исчезновение мамы, и мой отъезд, который он, наверное, перенес еще тяжелее. Он не захотел ни уходить в море, ни оставаться за щитом дамбы. Он перебрался немного южнее, туда, где почти все время дует ледяной норд-вест, а пейзаж похож на лунный: только дюны да редкие кустарники способны выдержать такую погоду. Только дюны да одиночество маяка. Мы остановили велосипеды в Нордвике, и отец удовлетворенно взглянул на меня. Легкие волосы стояли венчиком вокруг его головы, и он был похож на доброго клоуна. «Наконец-то ты научилась крутить педали». Дело было не в педалях, и мы оба это знали. В этот раз я не избегала того дорожного ритуала, который он так любил: неспешного, зачастую молчаливого диалога на ходу. Когда им с мамой надо было поговорить, но они не хотели, чтобы я слышала, они садились на велосипеды и ехали вдоль канала. В тот день мы поехали по той самой дороге, и он попросил меня сесть на мамин велосипед, «у которого по временам появлялся странный звук, и я никак не мог его отладить. Как будто где-то заедало цепь, и резкий, внезапный скрежет прерывал разговор и напоминал мне, что твоя мама не любила тишину наших прямых улиц и медленных, чинных каналов».