Роберто Котронео - Отранто

Горы Албании неожиданно потускнели, как миражи. Чуть стемнело, и этого было достаточно, чтобы сероватые, будто нарисованные серой угольной краской вершины, начали таять. Теперь они походили на набросок, сделанный на желтоватой бумаге, на прелюдию к настоящему рисунку, которому еще предстоит наполниться цветом и светом. И с приходом темноты музыка смолкла, и остался только один звук. Арабы зовут этот инструмент «игра воды».

И мне захотелось вернуться домой и плотно закрыть все двери и окна, словно вот-вот придет враг, и прийти он должен с моря. И еще захотелось досмотреть тот сон, где легкое журчание воды аккомпанировало ритму Б'тайи.

Иногда до меня доносилась музыка. Играли на струнном инструменте. Эту музыку я слышал в ту ночь. На холме Минервы зажигались огни. Никогда я не видел там огней.

Я увидел ее только на следующее утро возле входа, чуть поодаль, в сторону Сан-Пьетро. Глубокая рана на шее казалась ожерельем.

В ту ночь я не пытался войти в город. Я сидел на скале, круто обрывающейся в море. Меня занимали, слабо светящиеся огоньки на холме. Рядом слышался звук инструмента, который турки зовут кеманчой. Мелодия лилась медленно-медленно, медленнее, чем набегали волны. Море было спокойно.

Всю оставшуюся мне жизнь, все отпущенные мне дни я порой слышал этот инструмент трубадуров, на котором играют смычком из гнутого дерева с натянутым конским волосом.

Я знаю, что чужестранка слышит мелодию кеманчи. Ее можно услышать по ночам, когда море спокойно, и она глубокой вибрацией остается в тебе до утра.

Старая дорога выводит из города к хутору Орте, Если идти по ней дальше, то дойдешь до вершины скалы. Но дальше скала взлетает круто вверх. Козимино хочет повезти меня на лодке, чтобы я увидела берег от Сан-Никола до бухты Орте, а главное — Змеиную башню: «И как она только до сих пор не упала!». Башня словно перерублена острым клинком, причем вдоль. От тридцатиметровой башни остался только кусочек. Козимино верит, что с этой башни часовой увидел приближение турок Ахмеда-Паши. Красивая сказка, но башни построили уже после 1480 года испанцы, хотя Змеиная Башня считается самой старинной, и никто точно не знает, когда ее возвели. Согласно легенде, она называется Змеиной, потому что по ней каждую ночь вползал змей и, просунув голову в окошко, выпивал все масло из фонаря. Башня была римской постройки, раньше служила маяком и так и звалась: faroHydruntum. В городе жило около 30 тысяч жителей, и его окружали и защищали 100 башен. На гербе города изображен змей, обвивающий башню. Именно в эту башню чаще всего бьют молнии. С севера и с востока она кажется целой, а с юга видно, что это обломок. Несмотря на шторма и ветра, она все еще стоит, хотя когда-нибудь рухнет. С моря она выглядит впечатляюще. Местные жители часто добираются до самого поворота берега, до залива, чтобы посмотреть на это чудо. Говорят, что змей — это река Идро, извилистая, как тело змеи. Она отравляет город, заражая его малярией.

«По старой дороге, ведущей на хутор Орте, можно подняться до башни, — сказал мне Ахмед. — Похоже, что те, кому удалось спастись от турок, ушли именно по ней. На этой дороге можно иногда встретить незнакомцев, которые молчат, когда к ним приближаешься. Отсюда были хорошо видны огоньки на холме, и поэтому ни у кого не хватает смелости отвернуться от моря и посмотреть в сторону города». Однажды утром, когда накрапывал легкий дождик, погружавший все вокруг в серую пелену и чернивший стволы деревьев, я двинулась из города по этой заброшенной дороге, которая тянулась километра два и приводила в дикое, пустынное место. Я медленно шла по направлению к морю, время от времени оглядывалась на холм Минервы и думала, что могу исчезнуть с этой дороги, как исчезла когда-то моя мать. Мне хотелось, чтобы меня украли и увезли отсюда. Я надеялась встретить кого-нибудь из тех, молчаливых и нелюдимых, о которых говорил Ахмед. Я дошла до самой башни, подошла к краю обрыва и глубоко вздохнула. Море было неспокойно. И мне снова пришла на ум мама. Об этом я рассказала белокурому доктору, не смогла удержаться; и он так на меня посмотрел, словно наконец-то понял. Я пыталась догадаться, что с ней случилось: то ли море поглотило ее и унесло, то ли ее увез от нас какой-то мужчина. Холодное море, рядом с которым я выросла и к которому всегда относилась с подозрением и недоверием, с определенного момента превратилось в чудовище, хранившее ужасную тайну. Оно было причастно к нашей трагедии, а может быть, и повинно в той утрате, которая обесцветила жизнь, сделала тени прозрачнее, а свет тусклее. У отца поменялась манера класть краску на холст: я видела, как побледнели его небеса, повлажнели облака и стали бесплотными фигуры. «Больше у меня не получится копировать Караваджо», — бормотал он, стараясь не глядеть на меня. И временами у меня возникало впечатление, что он разучился смешивать краски. Его взгляд уже неспособен был насытить мир и холст сочными, объемными мазками. Море у него ушло в фон и проступало лишь намеком, как у художников XIII века. А когда ему приходилось все же его рисовать, то выходило, что масляная краска, как акварель, готова исчезнуть при ярком свете.

Дождливый и серый день делал море похожим на море моего детства, и я вглядывалась, стараясь отыскать знакомые тона, знакомые оттенки. И думала, что здесь, на юге, в почти восточном уголке, море гораздо легче, воздушнее, серые тона, менее определенны, а голубые обладают прозрачностью, которую нам северянам трудно себе представить. Здесь море не поглотит тебя, оно тебя унесет медленно и лениво. Рыбаки смеялись надо мной, когда я им рассказывала, что этим морем командует благородный Нептун. Они на чем свет стоит проклинали шторма и бури, и уж кто-кто, а они-то видели, как скалы качались и рушились под ударами волн. Я глядела на море, на Змеиную Башню и думала об отцовских красках, которые были гораздо ближе к цветам салентинского моря, чем моря северного. После исчезновения мамы он словно стремился перенести ее сюда, как будто она ушла в никуда не по пестрой от тюльпанов голландской улице, ведущей и морю, а просто шагнула сюда, шагнула — и все. И, оказавшись на одной из этих скал над морем, смогла постичь судьбы будущего, разгадать загадки, а с наступлением ночи покинула эту землю, где растут оливы, чьи затейливые стволы похожи на скульптуры. Наверное, она думала о Джованни Леондарио, который должен был отсюда отплыть в Средиземное море и дальше в Испанию. Его гнал страх, а может быть, он слишком много видел и знал. Он не мог вернуться назад, он бежал от полуденного солнца, которое теперь стало для него грозным. Возможно, я поддалась силе внушения, однако, когда над городом начали вспыхивать первые молнии обещанной грозы, я поняла, что пришел момент ответа на все вопросы, и что надо сесть на скалу и дожидаться бури здесь. Но не тут-то было. Небо почернело какой-то невероятной чернотой, море пенилось все больше и больше, грохот стоял такой, что закладывало уши, и казалось, все переворачивается: небо стало черным, как морская вода, а на море то и дело вспыхивали неожиданные белые сполохи. Я подняла глаза и увидела, что башня не серая, не коричневая, а белая. Словно отцовская рука свинцовыми белилами изменила ее цвет на знакомой с детства картине. Змеиная Башня вмиг сделалась беломраморной. Я в ужасе отпрянула назад. Место было пустынное, тридцатиметровая скала, открытая небу и морю, которое с ревом поднималось все ближе. Я слышала раскаты грома и видела молнии; казалось, что они загораются как раз над холмом Минервы. Город был черен, как небо, только часть соборного фасада, которую было видно отсюда, светилась белизной. Белый собор и белая башня. Вдруг я заметила вдалеке человеческую фигуру, бежавшую в моем направлении. Человек бежал, согнувшись, хотя и довольно проворно. Я вспомнила слова Ахмеда о молчаливых и сторожких существах, которыми населена эта земля, и которых можно здесь встретить повсюду, и решила, что мне навстречу бежит одно из них. Существо приближалось, а у меня словно отнялся язык, и я не могла ни крикнуть, ни позвать на помощь. И тут издалека послышался знакомый голос: это был голос Бридзио, одного из наших рабочих, и доносился он с дороги. Вскоре показался и сам Бридзио, бежавший ко мне. Согнутая фигура обернулась и застыла неподвижно, и был момент, когда все вокруг тоже застыло: и мои глаза, и Бридзио на бегу. А потом она исчезла где-то на скале над морем.