Роберто Котронео - Отранто

Ну да, он угостил меня кофе, и чары развеялись. Все снова стало на свои места, все успокоилось.

«Что, пол останется вовсе без мозаики? Вы ее всю снимете? Ничего не оставите?».

Возможно, под мозаикой падре Панталеоне сохранилась римская или греческая мозаика, может, там есть захоронения. Конечно, все потом будет уложено, как было. Ахмед сгорает от любопытства: ему не терпится войти и самому все увидеть. Он называет это вернуться назад во времени. Далеко назад.

«Велли, а ведь турки не разрушили мозаику. Даже после того, как превратили собор в мечеть. Потому что в мозаике было предсказано, что они придут, и они умели ее прочесть».

Кто сказал об этом Ахмеду? Все это легенды, сказки, в которые, однако, рано или поздно я все равно поверю. Что они могли прочесть, эти люди, не знавшие жалости? И что же было начертано в мозаике? Спрашивать Ахмеда бесполезно, он сам ничего не знает. Он болтает без конца, потому что не знает, что сказать дальше. Однажды я спросила его о том, о чем без опасений могла спросить и у своего доктора. Я его спросила, понимает ли он, о чем говорит, и зачем он морочит мне голову своими сказками. И еще попросила больше меня не пугать, я и так еле живая от слабости. Он опустил глаза и заметил, что Отранто такой город, где невозможно жить без некоторой доли страха, и что я привыкну. Привыкну и к серым мозаичным плиточкам, составляющим фон, и к черно-коричневым, очерчивающим контуры фигур. Цвет в мозаике задается типом камня. В живописи контуры обводятся сепией и временами дают золотистый отсвет. Издавна по всему побережью Адриатического моря, отсюда до Венеции, торговали коричневой сепией, красящим веществом, которое получают из внутренностей моллюска. Коричневая сепия боится света, и ее лучше не смешивать с маслом. Я тоже боюсь света, вернее, научилась его бояться, когда он обманывает. Ахмед, правда, говорит, что свет не может обманывать, а если и обманывает, то только непосвященных. В одной из сур Корана говорится, что Бог имеет шестьдесят покрывал из тьмы и света, и если он их сбросит, то нестерпимый свет, исходящий от Его лица, может испепелить каждого, кто взглянет на Него.

Мне покоя не давал мой незнакомец. Что меня в нем так поразило? Как сумел он один, без палки, так быстро добраться сюда от самого замка? Ахмед веселился каждый раз, когда я не могла найти сносного объяснения очередному чуду. Казалось, он являлся именно для того, чтобы это объяснение преподнести. А на самом деле его соображения были еще менее убедительны, чем мои: «Ты не видишь это море по-настоящему, как не понимаешь до конца свою мозаику». Может, и слепой был загадкой только для меня, и больше ни для кого. Ясно, что я не могла знать в лицо всех обитателей Отранто. И ни к чему так волноваться, всему есть свое объяснение.

Все в порядке. Так, наверное, хотел сказать мне мой белокурый доктор, когда я говорила с ним, как со священником на исповеди, с той только разницей, что смотрела ему в глаза. Но не сказал. Он нервничал, выглядел озабоченным. Что ж, и такие рационалисты, как он, твердо уверенные в правоте рассудка, могут волноваться. Он, всегда такой спокойный, ясный, гордый своими снадобьями, казалось, понял меня.

Ахмед нагромождал сомнение на сомнение, неуверенность на неуверенность. И жители маленького приморского города начали наперебой давать ответы на вопросы, которые я сама еще не могла сформулировать. Ахмед настаивал на своем: «Иногда свет обжигает глаза, и надо остерегаться ярких бликов на поверхности воды». Ему вторил доктор: «Случаи слепоты на маленьких островах бывают чаще, чем где бы то ни было, особенно у старых рыбаков. Если годами смотреть на яркие солнечные блики на воде, то сетчатка глаза может пострадать. Мы живем не на острове, но и здесь яркий свет может нанести немалый вред».

А как же шестьдесят покрывал, или шестьсот, или шесть тысяч, как гласят другие источники? Или это всего лишь ученая цитата из Корана? И кто улыбнется в ответ на мои соображения? Ахмед, который рассказывал об арабских мудрецах, или белокурый доктор, утешавший меня своими клиническими случаями? А может быть, Козимино? Бывали дни, когда он жаловался, что не видит уже так хорошо, как раньше, и не рискует больше поворачиваться к горизонту, к открытому морю. Есть еще и мой слепой, высокий старик с белыми зрачками, который быстро передвигается по городу, ощупывая стены, и способен остановить все вокруг себя. Встречи с ним были коротки, но ощущение возникало одно и то же: вокруг него все замирало, и каждый раз казалось, что он меня видит. Всего лишь раз я собралась заговорить с ним, но слова застряли в горле, словно мне не хватило дыхания, чтобы их озвучить. Я всего лишь смогла угадать его улыбку, и все. Позже я узнала, что это церковный органист, который давно уже не играет. Он мог довольно быстро ориентироваться в городе, потому что его глаза еще смутно различали свет, и он шел всегда по направлению светового потока. За все это время мне ни разу не удалось услышать его голос, и он никогда не играл на органе в моем присутствии. Только однажды мы услышали звуки органа, и все, как по команде, повернулись: было непонятно, каким образом мог кто-то проникнуть в собор, пока там шли реставрационные работы. Сколько времени играл органист — не могу сказать. Потом он удалился, и никто из нас не осмелился его догнать. Мы все словно приросли к месту. Не могу сказать с уверенностью, был ли это мой незнакомец. Музыку я узнала: он играл Прелюдию, фугу и вариации Сезара Франка. Кто еще, кроме городского органиста, мог в Отранто так хорошо сыграть эту музыку?

Не могу сказать, что было тому виной — кипящее масло или душевная боль, только солнце будто заволокло туманом. И я перестал различать предметы. Медленно, шаг за шагом, мир, а вместе с ним и моя память, погружались во тьму.

Никто не похитил ее. Но я знаю, что она даже не вскрикнула, все произошло мгновенно. Один из них перерезал ей горло. И кровь, забившая фонтанчиком, погасила ее невероятные глаза.

Меня не было среди мучеников. Я не удостоился великой чести быть обезглавленным на холме Минервы. Мои кости не хранятся в кафедральном соборе. Я жил потом еще долго. Но в тот день я искал ее, а вокруг меня была только кровь. И только спустя какое-то время, когда я еще даже не думал о побеге, я почувствовал, что мои глаза сожжены, и я ничего не вижу.

Не знаю, кто отнял у меня зрение, может, и какой-нибудь турок. А может, вор, который обыскивал меня сонного в поисках золота.

Больше я не видел света. Для меня наступила ночь, похожая на бесконечный день. И я получил страшную привилегию смотреть в лицо этого дня сквозь все шестьдесят покрывал.

Я не ходила больше по дороге в Нордвик, которая ведет потом к маяку. И каждый раз, когда я видела, что небо набухает облаками и вот-вот прольется на землю, меня охватывала тоска. Живя в Голландии, я часто видела черное небо без света. Оно не вязалось с цветом глаз и волос моей мамы. Отец говорил, что не может ее рисовать, потому, что нет краски, способной передать ни особый светящийся оттенок ее волос, ни зеленоватую голубизну глаз. По цвету глаз он часто определял мамино настроение. «Сегодня они голубые», потом — цвета армянского камня, а временами становились темно-серыми, как несущиеся над головой облака. Отец воспринимал характеры через цвета и их оттенки. Он мечтал написать большую книгу о цветах, энциклопедию, которая раскрыла бы мир во всех его бесконечных оттенках и полутонах. Теперь я знаю, что цвет есть свет, и в мире правит светотень. Она сильнее всех религий и теологии. Ахмед говорил, что лик Бога скрыт за шестьюдесятью покрывалами. И мне на ум приходят вдруг моя мозаика, свет фресок, который я научилась распознавать, и византийское звездное небо. Лицо матери не всегда было озарено светом. Случались дни, когда оно гасло и тускнело, как на картине, которая требует реставрации. Мама говорила мало и не любила здешние дома и вечно серое море.