Роберто Котронео - Отранто

Стена, которой сейчас касается мое плечо, цвета той же белой серебристой краски, разбавленной льняным маслом. Краска может потемнеть, если ее долго держать на воздухе, но способна и сохранять цвет, как никакая другая. Я повернула, шагнула в ослепительно белый свет и увидели незнакомые дома, зеленую дверь, маленький сад за стеной и дерево… Какая удивительная тишина! Слышится только голос Козимино, который повторяет: «Синьора, только скажи мне, и я отвезу тебя до самого порта Бадиско, если захочешь». Но Козимино рядом нет. Я петляю по незнакомым улочкам, и, через несколько мгновений, снизу, с бастионов, доносится шум прибоя. Где я? Сквозь короткий переулок снова выхожу на свет. Почему никто не попадается навстречу? Нет, вот кто-то хорошо одетый наклонился над парапетом и смотрит в море. Это снова он? Или кто-то другой? Я делаю шаг в его сторону и слышу голоса. Люди здороваются со мной, дети затевают игру. Я боюсь о чем-то догадаться, и мой страх похож на белую серебристую: он такой же густой и вязкий и так же плотно покрывает все вокруг себя. И он так же ядовит, даже если его целый год выдерживать на воздухе, как поступали венецианцы, часто доплывавшие до этих краев. Ветер в корму им дул тот же, а вот свет был другой.

«Синьора, только скажи мне…», — повторяет Козимино с деликатностью, отличающей местных жителей. Козимино относится ко мне, как к иностранке, и смотрит своими разными глазами вкось, как бы давая понять, что ни за что не отвечает. Белая серебристая… «Берегись этой краски, насколько можешь, ибо с течением времени она чернеет» — предупреждает Дженнино Дженнини.

Берегись, насколько можешь… Белизна домов, сверкание камней — все почернеет и перестанет пропускать свет. Краски Отранто, с его белой серебристой и с мрачными, темными бастионами, вообще не прозрачны. Чтобы получить темно-коричневый тон для бастионов, надо смешать сажу, воду и гуммиарабик. Этой краской пользуются, чтобы передать фактуру камня или наметить контуры на большой картине. Отранто с моря — это темно-коричневые бастионы, а дальше, до самого холма Минервы вверх — серебристо-белая краска колокольни, кафедрального собора и домов. Все это вместе смотрится, как незавершенный, забытый набросок.

Снова стало тихо. Я вглядываюсь в море и чувствую, что незнакомец облокотился о парапет рядом со мной. Медленно, не поднимая головы, поворачиваюсь, и вижу его ослепительно белую неглаженую рубашку из грубого полотна. Я стараюсь разглядеть его получше, но освещение искажает цвета и объемы предметов и сбивает меня с толку. Не могу определить ни какого он роста, ни какое у него лицо. Замечаю только, что лицо не вбирает свет, а глаза на лице не смотрят. И как только я понимаю, что это лицо лишено и света, и взгляда, меня охватывает страх. Я пытаюсь отодвинуться, но боюсь, что он заметит. Он стоит неподвижно, только пальцы правой руки слегка постукивают по парапету. Я уверена, что он ждет, чтобы я с ним заговорила. Вдруг он чуть поднимает голову, будто заслышав какой-то звук. Издалека действительно донесся голос, и его беспокойство сразу исчезло. Пальцы перестали барабанить по парапету, напряженная поза умиротворенно обмякла. К нему подошла пожилая женщина, которой я раньше никогда не видела, тихо окликнула по имени, взяла под руку и подала ему тонкую белую палку. Они медленно прошли мимо меня. Она меня словно не увидела, а он повернул ко мне незрячее лицо и улыбнулся. И сразу оглушительно зазвенели детские голоса, которые я перестала слышать, пока разворачивалась вся эта сцена. Мне казалось, что они куда-то пропали, но, скорее всего, это я вошла в другое измерение.

Значит, слепой… Слепой, который один, без палки, передвигается по тесным переулкам. И маленькая старушка, которая видит и замечает только его. И детские голоса, которые смолкают именно тогда, когда эта пара проходит мимо меня. А потом снова звенят с прежней силой. Как могут дети все сразу, в один миг, перестать бегать, играть и кричать? Чушь какая-то!

Пожалуй, я и об этом расскажу белокурому доктору со светлыми, как у меня, глазами. Я ему все повторяю, что его можно принять за голландца. Он качает головой и объясняет, что его предки во втором колене происходят из Нардо, а в третьем — из Стернации. А дальше он не помнит. Но в Саленто были и норманны.

Наивный человек, это он мне говорит, что здесь были норманны! Надо бы ему объяснить, что в моем недомогании виноваты и его норманнские предки. Разве не от них я унаследовала белую кожу и светлые волосы? Мозаика явно сложена рукой норманна. Может, норманны пришли из Сицилии. Падре Панталеоне, скорее всего, пользовался их советами. На огромном мозаичном ковре для молитвы, предназначенном для неграмотных прихожан, попадаются темы, фигуры и сюжеты, о которых до той поры никто не слышал. Король Артур. Никто во всей Европе тогда не знал о короле Артуре. Традиция гласит, что первое упоминание о нем относится к началу XIII века. А здесь, на краю земли, посередине между Римом и Византией, король Артур упоминается в 1165 году. Это, несомненно, одна из загадок мозаики. Кто привез сюда эту легенду, и кто решил, что она должна стать частью грандиозной религиозной эпопеи, выложенной на полу кафедрального собора? Ответа на этот вопрос не существует. Моя мозаика их не дает, да и я, перебирая ее кусочки, не задаюсь мыслью, что они должны означать. Только выйдя из собора, освободившись от потоков света, выхватывающих каждый раз новую часть мира, я могу спросить себя, что же означает это грандиозное произведение, которое я призвана пробудить от векового сна.

Ахмед говорит о столетиях так, словно он их знает наизусть и прожил все разом. Он не то, что Козимино. Он не предлагает прокатить меня в лодке вдоль берега. Ахмед иностранец, он думает, как иностранец, и его глаза, кажется, могут останавливать все вокруг, впитывая свет. Думаю, что, если бы он только захотел, то смог бы затенить самое небо, ясное, сверкающее небо. Ахмед появляется тогда, когда меньше всего его ожидаешь. Вот и сейчас: он сидит за столиком маленького бара у края бастионов. Я издалека его разглядываю, но он, кажется, меня не видит. Временами Отранто кажется городом слепых. Как незнакомец, что только что ушел, все опасаются глядеть в глубину, боятся горизонта. Поэтому рыбаков так мало, и лишь очень немногие выходят в море. Даже Козимино, который живет в лодке и рассуждает о береговой линии и гротах, о мысах и причалах, никогда не отрывает глаз от земли и поворачивается спиной к голубой линии горизонта, словно боится ее. Ахмед вообще не смотрит ни в какую сторону, он задумался. Я окликаю его, он улыбается. Эту улыбку я никому не могла бы объяснить, даже светловолосому доктору. Ахмед улыбается только половиной рта, другая половина остается неподвижной. Он говорит, что у него не действует один из лицевых мускулов. И еще он говорит, что на свете мало кому стоит улыбаться. Улыбка Ахмеда, скорее, напоминает гримасу, чем улыбку. Я подхожу к нему. Он перестает задумчиво глядеть в пустоту и делает вид, что только сейчас меня заметил. Но я знаю, что это он, правда, не понимаю пока, каким образом, командовал издалека сценой с детьми, которые разом замолкли, и стало слышно, как хлопает крыльями пролетевшая птица, и как с точностью часового механизма стучит о камни палка. Как сказать ему, что я догадалась? И что он сможет мне ответить? Угостит кофе?