Роберто Котронео - Отранто

С этого момента название Отранто по праву вошло в обиход семьи моей матери и обрело магический смысл. Достаточно было лишь произнести его, и прадед тут же восклицал: «Вот построим корабль и поплывем!». Теперь все это выглядит старой забавной историей. Что же такое помнил Джованни Леондарио о том, что случилось 12 августа 1480 года, и почему он окончил свои странствия именно в Лейде? Епископ Отранто знал, где он находится, и велел его разыскать. Его свидетельство было очень важно, гораздо важнее, чем это следует из листков протокола, хранящегося в церковной книге. Антонио Ладзаретта пересек Европу, чтобы узнать причину начавшихся в Отранто чудес, но назад не вернулся. В Лейде он встретил всего лишь старика, у которого не было никакой охоты об этом говорить. Усталого старика с онемевшими руками и слабостью в ногах. В Голландии он разбогател, может быть, ему удалось попутешествовать. Но больше он не вернулся ни сюда, ни в Константинополь. Каким взглядом встретил он ревностного слугу Церкви, который пытался заставить его вспомнить что-то такое, что он прятал в глубинах памяти даже от себя самого? Какими глазами поглядел он на монаха, готового записать все, словно он был нотариусом чудес? Скорее всего, сказал он мало. Если бы Джованни Леондарио набрался мужества и сказал все, я бы сегодня не бродила, как неприкаянная, среди этих стен и бастионов.

Но здешний свет поведал мне и другое. Он поведал мне, что, когда кто-то пускается в рискованное путешествие, чтобы разыскать парня, сбежавшего за море, это означает, что Джованни Леондарио знал гораздо больше. Он мог рассказать не только о дне 12 августа, не только о том, как его фонтаном обдала кровь из чужого перерезанного горла, но еще и о том, почему турки под предводительством Ахмеда-Паши через ближнюю Албанию явились именно сюда и именно эту землю с безжалостной жестокостью пятнали кровью на протяжении столетий. И двадцатилетний Джованни, бежавший из Отранто, куда глаза глядят, должен был рассказать о том, что он видел, слышал и о чем с трудом догадался. А может быть, и рассказал или намекнул. Он был единственный, и ему надлежало вернуться. Кто-то рассказал, что видел его и говорил с ним в северных краях. И гонец отправился за ответами. Нам неизвестно, что это были за ответы. Свидетельства Джованни Леондарио походили на все прочие свидетельства, а сам он так и не вернулся. Кстати, не вернулся и гонец архиепископа. Что с ним случилось? Листки его записки остались здесь, среди документов человека, который знал разгадку, из-за которой он сюда приехал. Может, он вовсе не погиб по дороге обратно, а умер здесь же, у свидетеля, получив удар ножом, чтобы никогда не вернуться и не рассказать о том, о чем догадался.

Не спрашивайте меня, как оценил эту историю белокурый доктор. Он ничего не знает, и я не смогла бы с ним об этом говорить. Хорошо еще, что он собирается рассказать мне все, что знает о норманнах. В такую историю он бы просто не поверил. Он бы посмотрел на меня так, словно понимает, что я все еще брежу, изобразил бы интерес, потом предложил бы мне отдохнуть. Другое дело Ахмед. У того глаза бы вспыхнули, и сразу стало бы ясно, что черный цвет — самый ослепительный. А потом он притворился бы, что знает кое-что о клирике Ладзаретта, который не вернулся назад. Ночью в Лейде он получил в сердце безошибочно точный удар стилета. Но грабитель не нашел у него ни одной золотой монеты. Его я тоже видела во сне. Разбойник был темен, как на картине Рембрандта. Вся сцена снилась мне, как полотно на реставрации, и я видела ее сквозь сеть крошечных трещин, которые обычно доставляют столько хлопот реставратору, потому что картина оказывается как бы разбитой на маленькие мозаичные плитки.

Во сне я видела, как разбойник приближается к испуганному и растерянному человеку и наносит ему единственный удар. Он всем телом навалился на рукоятку стилета. В этот миг, удостоверяясь в том, что лезвие проникло вглубь и дошло до сердца, он мог заглянуть в глаза жертвы. А потом Ладзаретта упал. Он валился на спину, похолодевший от боли, окаменевший, пораженный внезапностью нападения, в глубине души благодаря хотя бы за то, что удар был молниеносен. Прежде чем сорвать с убитого кошелек с золотыми монетами, разбойник замешкался, бросив взгляд на сумку, перевязанную кожаным ремешком. Его не заботила короткая агония жертвы, словно этот человек умер еще до того, как его закололи: злодей был уверен в точности удара. Он отвязывал кошелек почти с презрением. Во сне я различала цвет лица разбойника. На густом, темном фоне всей сцены он был бледен. Отец использовал бы тут свинцовые белила, а потом, когда краска высохнет, затемнил бы ее. Отец умел притемнять белую краску, чуть-чуть ее разбавляя, а первые мазки клал обычно очень густо. Скорее всего, мой сон породили детские воспоминания о какой-то картине, может быть, и о Рембрандте: в память запало ярко выделяющееся, почти белое лицо и движения отцовской кисти по холсту. Отец был невысокий, хрупкий, с тонкими руками, и иногда мне казалось, что он вот-вот растает в глубине огромных холстов, с которыми он работал. Сегодня я не в силах сказать, наяву или во сне видела я эту сцену. Я знаю только, что ясно различала профиль худого белого лица разбойника, наполовину закрытого большой черной шляпой. В моем мозгу ясно отпечаталось, что сон — это мой рисунок, в котором действие остановилось в тот момент, когда грабитель с окровавленными руками уже готов убежать, но обернулся и вот-вот взглянет на творца и картины, и сна, то есть, на меня, словно на мне сфокусированы все линии перспективы остановившегося страшного мига.

Я проснулась, как от толчка, а в голове стояла эта картина. Я видела ее так ясно, что могла бы тут же нарисовать. Не знаю, кто был тот разбойник, знаю только, что такие сны начали приходить вместе со светом здешних мест. И это не ночные кошмары, это видения полуденные. Зачастую, просыпаясь, я не понимала, что привиделось мне: сон или галлюцинация ошалевшего от жары, постоянной смены света и терпкого запаха моря сознания. И своего Рембрандта (почему-то я не могу назвать его иначе), изображающего Убийство клирика Антонио Ладзаретта разбойником, я тоже увидела то ли в полудреме, то ли в неглубоком, чутком сне. С тех пор как я приехала сюда, мне не удается заснуть по-настоящему: я все время боюсь, что от меня что-то ускользнет, словно настоящее сознание приходит ко мне только в таком вот чутком полусне, где смешиваются, сон, явь и галлюцинация. Позавчера мне приснилась журчащая в фонтане вода и арабская, даже, скорее, арабо-андалузская музыка. И больше ничего. Проснувшись, я выбежала из дома к морю, и далеко на горизонте, словно миражи, нарисованные сероватой дымчатой краской, возникли горы Албании. Это оттуда отплывали в Отранто турки. Мне казалось, что я растворяюсь в мираже, выраставшем из моря, и тогда музыка зазвучала так громко, что я обернулась посмотреть, кто это играет. Мне послышался голос Ахмеда и мой собственный, только со стороны, как бы отделившийся от меня, который перечислял названия звучащих музыкальных инструментов. Арабы называют этот ритм Б'тайи. Я знала, что такое кеманча, похожая на виолу, что такое дарбука или канун [7] Дарбука — ударный инструмент; канун — струнный монохордовый (с одной струной) инструмент. . Интересно, в тот страшный вечер, когда тьма смешала все цвета, когда все почернело, даже кровь, смог бы кто-нибудь из ослепленных яростью турок поддаться обаянию музыки? Слышались ли тогда барабаны и салерты, чей звук напоминал шуршание щетки по ткани, крученые струны цитр и гайды [8] Гайда — духовой инструмент, по форме напоминавший флейту. Использовался дервишами в Персии и Индии. , напоминавшие шотландскую волынку? Везли ли с собой воины Ахмеда-Паши музыкальные инструменты, годившиеся для Кордовы, Севильи или Гранады, но чужие для Отранто? Сияние против свирепости, ослепляющий свет против света, который спроецирован в витражах мечетей. Кровь, бурлящая в венах и зажигающая мысль, и кровь, стекающая с холма и окрашивающая луга в пурпур. Может, это Ахмед сказал мне, что ритм зовется Б'тайи. Я обернулась, но за мной никого не было. Музыка звучала внутри меня, и я ее узнавала, я ее уже когда-то слышала.