Роберто Котронео - Отранто

Сколько же времени должно было пройти, прежде чем немногие уцелевшие жители испуганно и нерешительно выглянули из дверей? Высунуть нос на улицу стало действием почти ритуальным, как заклинание. Показаться означало, во-первых, побороть страх, а во-вторых — отсечь все сомнения. Они больше не придут. Остался только свет клонящегося к закату дня. Свет падал чуть снизу, придавая всем предметам необычный ракурс. Лица смотрелись усталыми, глаза печальными. Это не была печаль воспоминаний или сожалений; просто свет так распорядился лицами. Он струился потоком, он был объемен; его можно было разглядывать, как пейзаж, не заслоняясь, не боясь ослепнуть. И от его прикосновения, скрипя и шурша, откатывались от дверей защищавшие их бревна, и стук засовов сменялся осторожными, испуганными шагами горожан. В этот час свет, ослабев, не мог уже проникать сквозь розетку, и собор погружался в темноту. Цвета мозаики блекли, и она плохо читалась. Только отдельные фрагменты фигур почему-то светились то ли сами по себе, то ли вбирали свет непонятно откуда, и это было одним из чудес кафедрального собора. По велению судьбы каждый час каждого светового дня высвечивалась только одна определенная сцена.

Я приехала поездом. И когда, сойдя в Лечче, спускалась на машине в Отранто, то увидела город без солнечного освещения. Такие дни случаются редко. Отранто предстал передо мной таким, каким потом я видела его всего считанные разы. Весь остаток моего первого дня город бил погружен в серую, временами почти черную мглу, не про пускавшую ни лучика. Сразу пошел сильный дождь, порывы ветра наполнились запахом дождевой воды, соли и моря. Одежда прилипла к телу, по спине побежали струйки воды, а мне вовсе не было неприятно, напротив, я испытывала чувственное удовольствие от соленого мокрого ветра и от теплого ручья, бегущего между лопаток, Я почувствовала себя счастливой и рассмеялась. Должно быть, те, кто встречал меня, решили, что я чудачка. Казалось, вода сейчас смоет меня, я промокла насквозь, ко даже не пыталась спрятаться. Вода словно струилась и с неба, и из-под земли. Отранто устроил мне своеобразное крещение. Я попросила, чтобы меня сразу отвезли в собор, и там ручьи с моего платья, с мокрых волос и туфель потекли по мозаике. И я увидела, что два слона, державшие древо жизни, которые казались черными, поскольку из-за непогоды свет вообще не проникал в собор, вдруг приобрели красноватый оттенок. Такой оттенок имеет здешняя земля. Я успела это разглядеть из окна автомобиля, подъезжая к Отранто, и буря, атаковавшая его, показалась мне добрым предзнаменованием.

Я сказала: судьба. Я и теперь так думаю, когда все уже позади, все кончилось. Хотя места, подобные Отранто, ясно дают понять, что все в этом мире непрерывно и ни имеет ни начала, ни конца. И все остается, как есть, словно и не должно меняться, все застыло, как взгляд моего белокурого доктора, который открыл передо мной дверь, сказав, что я могу идти. И я, нетвердо ступая, пошатываясь и вздрагивая, шагнула в мир. Говорят, солнце шутит скверные шутки, и я ничего не видела, пока не добралась до дому и не спряталась в нем. Я боялась света, боялась всего, мне хотелось остаться там, куда свет и тень могут проникнуть только в согласии с цветом: в моем соборе, который умеет разрезать свет на тонкие лучики сверкающих пылинок. Они висят в воздухе, вращаясь и образуя солнечные системы, складываясь в маленькие галактики, чтобы сразу же снова рассыпаться и соединиться по-новому. Когда во время работы мне случалось оторвать взгляд от мозаичного пола и посмотреть вверх, я словно растворялась в клубах светящейся пыли, которую мы поднимали. Микроскопические кусочки снятой мозаики поднимались в воздух и сливались со светом, и свет, изменивший и перевернувший мою жизнь, казался мне материальным, состоящим из крошечных телец, летящих мне навстречу и обволакивающих собою.

Я ощупью, с закрытыми глазами спускалась по лестнице, ведущей с холма Минервы к городу. Я боялась, что закружится голова, меня пугал свет: теперь он стал для меня материальным, и я отступала перед ним. Доктор сказал: «Можете идти». Можете идти. Он выпустил меня на свободу, сделав тем самым заложницей беспорядочных мыслей, которые мне никак не удавалось собрать воедино. У меня в ушах еще звучали голоса, спорившие в соборе о том, каким должен быть утерянный кусочек мозаики: «Это ультрамарин, здесь нужны гидроксид алюминия, сода и сера». А для Марсовой желти [5] Марсова желть — одна из разновидностей желтой краски. нужна осажденная окись железа. Как же отмыть этот красновато-коричневый? Есть еще один коричневый цвет, цвет Ван Дейка, он требует сульфата обожженного железа. Я вспоминала все краски, названия которых утеряны, потому что их трудно различать. Вглядываясь в них, мы все думали, что цвета мозаики различимы, а на самом деле свет, обволакивавший меня, мог превратить киноварь в зеленый, а зеленый в цинковые белила. Он мог ввести в заблуждение. И вокруг этих заблуждений всегда вспыхивали споры. Два слона над латинской надписью, которые символически держат на себе весь рисунок напольной мозаики, в мой первый день здесь смотрелись черными, а потом, омытые водой, обрели красноватый, я бы сказала, карминный оттенок. Увидев эти переливы оттенков, я вспомнила об отце. Он был настоящим церемониймейстером всех в мире красок, жрецом исчезнувшей религии.

Краски. Кармин. С детства я знала их все. Отец оторвался от рисунка, внимательно на меня посмотрел, улыбнулся и спросил: «Велли, какой цвет тебе кажется ярче всех?». Я показала на красный. Тогда он сказал: «А знаешь, из чего делают краску? Из самки маленькой мушки, она живет далеко, в стране, которая называется Мексика. Это редкая краска, потому что она волшебная, с годами она меняет оттенок. Это цвет живой». Я спросила, близко ли Мексика от Отранто. Он посмотрел на меня серьезно: «Конечно, близко. У них одинаковые цвета, а ведь цвета сближают разные страны».

Отец был первым, кто открыл мне эти края. Он ни разу здесь не был, но рассказывал так, будто прожил в Отранто годы. Это стало нашей любимой игрой. Чем больше я спрашивала, тем больше он фантазировал: то в городе были огромные белокаменные ворота, изумлявшие туристов; то ворота, наоборот, были маленькие и такие низкие, что, не согнувшись, не войти; то ворот вовсе не было, а был лишь один выход к морю. Он рисовал и говорил, говорил, а я слушала. «Нарисуешь мне эти ворота?». И он отвечал: «Много лет назад я обещал твоей маме, что никогда не поеду в Отранто и никогда не буду его рисовать». Я всякий раз спрашивала: разве обещание действует, если человека уже нет? Мне было непонятно, почему мама не велела рисовать. Все это сделало Отранто для нас заколдованным местом, которое лучше было лишний раз не упоминать.