Роберто Котронео - Отранто

Здесь об этом ходит много легенд. Они являются из-за моря, вместе с ветром трамонтаной, и неизвестно, кто их сочиняет. Спрашивать бесполезно, все равно никто ничего не скажет. Как только море начинает темнеть, а небо теряет свою ослепительную яркость, у людей меняются глаза: взгляд становится пристальным, как на барельефах с изображениями салентинских прелатов на боковых порталах кафедрального собора. Грохот прибоя закладывает уши, морская соль жжет ноздри, слепит глаза. Вот тогда день ото дня все настойчивее начинаешь задавать себе вопрос, о чем думают люди, неспешно фланирующие по городским переулкам.

«Видите этот алтарь? Здесь был обезглавлен епископ Отранто, первая из знаменитых жертв турок».

Его убили в церкви, а не на камне, который лежал высоко над городом на месте капища Минервы. Ахмед покачал головой: нет, Стефано Пендинелли, так его звали, вовсе не четвертовали, он умер от страха, и только потом ему отрубили голову. Однако в Отранто принято считать, что перед смертью он произнес длинную вдохновенную проповедь, пытаясь обратить турок.

Ахмед носит имя турецкого паши, который отдал приказ перебить идрунтинцев. В первый раз я увидела его примерно через месяц после приезда. Он был невысок ростом, черноволос и смуглолиц, белки его глаз смотрелись до странности ярко рядом с абсолютно черными радужками. Когда он подошел ко мне на улице Мучеников, я поначалу испугалась. Он спросил с изрядной долей высокомерия: «Ну что, спасем мозаику?». От удивления я в первый момент не могла решить, то ли мне ускорить шаг, то ли вернуться назад к церкви Мучеников. Прежде, чем я успела что-то сообразить, он сказал: «Меня зовут Ахмед». Я поглядела на него, спрятав улыбку, и подумала, что жители Отранто не лишены юмора, если их сыновья могут носить такие имена. Он продолжил любезно: «Ваше имя я знаю, но ведь друзья зовут вас по-другому, правда?» И действительно, коллеги, работавшие со мной, называли меня Велли, как привыкли все меня звать в Голландии. Это имя придумал отец, и теперь мое настоящее имя, Елена, исчезло и как имя, и просто как звук. Меня удивило не то, что Ахмеду, если его и вправду так звали, было известно мое прозвище, а то, что он вот так подошел ко мне в пустынном месте, в жаркий полуденный час. Теперь меня поражает, что тогда я не стала искать подходящего объяснения этому случаю. И вот еще что хочу добавить: называясь Ахмедом, нельзя безнаказанно шататься по такому городу, как Отранто. На следующий день, изучая кусок мозаики, где была изображена шахматная доска, я вдруг почувствовала безотчетное желание еще раз увидеть его, и против воли в моей памяти возник летний день, когда один из моих приятелей принес мне стихотворение, написанное на листке желтой бумаги. На первый взгляд эта абракадабра мало походила на любовное стихотворение. Но абракадабра посвящалась мне. Мне было тогда шестнадцать лет, ему четырнадцать. Выходившие на улицу окна были распахнуты настежь, и какая-то женщина не сводила с нас глаз, пока я не разжала ног, сжимавших его бока. Я вздохнула глубоко и прерывисто, словно выполнив то, что внушило мне стихотворение. А оно было не более чем невинной игрой слов.

Теперь, через много лет, я могла бы объяснить светловолосому доктору причину своего непреодолимого порыва. Когда я декламировала греческую молитву, смысла которой не понимала, то почувствовала, как ее ритм совпадает с ритмом того детского стихотворения, и подумала, что эротизм живет в повторах, в соседстве и соединении слов, а смысл этих слов не имеет значения. Мой юный приятель так и не понял тогда, чту вызвало у меня внезапную страсть, а женщина, глядевшая на нас в окно, поспешила войти в дом, чтобы скрыть смущение, и забыла на улице белье, которое собралась развесить.

Может быть, когда в вену вливалась теплая жидкость, лишая всякой способности сопротивляться, мне грезился Ахмед. Временами я думала, что он призрак: казалось, его никто не видит, словно, находясь рядом с ним, я ходила по городу одна. Но в Отранто это бывает, особенно с такими персонажами, как Ахмед, старик из Галатины и еще многие, что появлялись, будто кто-то их посылал. Потому что каждая пластинка мозаики имеет близнеца за пределами соборного портала, и между ними существует своеобразная игра соответствий. Мне не забыть, как однажды вечером он сказал с заговорщицким видом, словно дразнил меня и хотел напугать: «До самого прошлого века сразу за стенами города царило запустение, это место считалось гиблым. Я хорошо помню. Отранто на века сделалось опустевшим коридором, населенным призраками. Теперь здесь есть живые, которые без конца о них рассуждают, потому что не знают, где их искать».

Он так и сказал: «Я хорошо помню». Но я не испугалась, наивно полагая, что сортировка мозаичных пластинок спасет меня от смутной тревоги.

О, если бы я мог, я бы сам убил ее. Я бы увез ее в море и дождался бы, пока крики чаек не увлекли ее на дно. И смотрел бы, как она уходит на дно. Пусть подводное течение, бормоча, освежует ее кости.

Я бы увез ее в это враждебное море, заставив подчиниться. И она дала бы себя увезти, не говоря ни слова. Как всегда, еле взглянув на меня.

Но море окрасилось в цвет молодого вина, и в воздухе пахло кровью. Чайки куда-то исчезли, Остались только крики палачей и их жертв, которым, перерезали горло. И уже невозможно было определить, чего в этих воплях было больше: скорби или тревоги, жестокой радости убийства или боли и ужаса при виде собственных выпущенных кишок.

Я и теперь чувствую, как улицы покрываются холодным потом тех, кто вопреки всему цеплялся за жизнь.

Но для нее я хотел бы смерти в море. Я бы молил того, кто умеет вращать штурвал и удерживать бейдевинд [4] Бейдевинд — курс корабля, позволяющий двигаться и лавировать против ветра. : не дай ей умереть так ужасно!

Мои часы отбивают секунды в тишине. Я подношу руку к самому уху, чтобы лучше расслышать легкое тиканье, потому что здесь время, кажется, не существует, и часы — это единственная зацепка за реальность. Здесь время неподвижно и обладает плотностью. Здесь время — монолит, превращающий часы в бесполезную игрушку, пригодную разве что для того, чтобы услышать ровное тиканье.

Я его слышу. В нефах собора каждый звук гулко отдается и усиливается. Часы нужны мне для напоминания, что время существует, хотя все говорит об обратном. Только свет дает нам понять, что время все-таки движется. Здесь жизнь далека от размеренности, она протекает в рывках и остановках, в спешке и долгих, томительных ожиданиях. Время сразу и бежит, и стоит на месте. Я гуляю среди олив, и мне не приходит в голову поинтересоваться, который час. Может, пора в собор? Может, меня уже хватились и думают, что я заблудилась или превратилась в обитательницу здешних мест, где все теряются и находятся, что, в сущности, одно и то же?