Роберто Котронео - Отранто

Ей покажут ее судьбу, ей скажут, почему мы все так ждали ее, чужестранку. Только так священный холм Минервы очистится от крови.

Я видела турка Ахмеда, и старика, и светловолосого парня. А в Долине Памяти ждала беспокойная тень. Все это означает, что время на исходе.

Я страдаю «перемежающейся памятью». Теперь я это знаю, и многое начинаю понимать. Где же мое время, то самое, что искривляется за пределами видимого с террасы неба, а потом замыкается? Почему давно не видно Ахмеда? И куда делся мой доктор, напуганный не меньше меня и так и отважившийся со мной встретиться? И где старик, у которого не хватило духа рассказать мне правду до конца: отчего его предок, заплатив за свое спасение, не смог заплатить и за сына? Не смог или не захотел? И сын оказался среди восьмисот блаженных мучеников, что вовсе не сделало меньше горе старика из Галатины.

Я страдаю «перемежающейся памятью». Не могу вспомнить, сколько комнат было в нашем доме. Я все время ошибаюсь на одну комнату и начинаю считать снова. И, пока считаю, медленно, как в кино, прохожу насквозь все комнаты и коридор: пятая, шестая, седьмая рядом с кухней, потом студия отца и комнатка, из которой по лестнице из четырех высоких ступенек можно спуститься во двор. У последней ступеньки был острый обломанный угол. Когда мне случается, засыпая, потрогать правую руку и нащупать слегка выступающий шрам, мне снится, как отец несет меня на руках в больницу. А я напугана больше тем, что не послушалась, чем болью: ведь отец не велел мне прыгать возле лестницы. Рана причинила гораздо меньше страданий, чем суровый отцовский взгляд. Тогда, наверное, я его сильно разочаровала. Но это был первый и последний раз, больше такого не случалось. Интересно, какой рисунок, в каких тонах он выбрал бы, чтобы изобразить эту историю? Теперь мне почему-то кажется, что он не стал бы ее рисовать. Когда я объявила ему, что собираюсь уехать, и может быть, навсегда, он покорно меня отпустил, продолжая грезить о свете, которого никогда не видел, о лицах, которые не мог себе представить, и о мирах, которые навсегда остались для него чужими. Его страсть к странной женщине давно угасла, и я понимала, что он смотрит на мир, не обращая внимания ни на какой здравый смысл. Отсюда и его привычка все переводить на язык переплетения ярких цветов и воспринимать жизнь через эффект перспективы, то есть через обман зрения. Он не нарисовал тогда мою окровавленную руку, не сумел переосмыслить и преодолеть в зримых образах боль и страх поранившегося ребенка. Стоило самой незначительной детали жизни застать его врасплох, он оказывался не способен поместить эту деталь на сцену своих холстов. Так было с матерью, ни одного портрета которой он не нарисовал, так было с маяком в Нордвике и с замком Отранто из нашего путеводителя. Интересно, как бы он отреагировал на здешний свет, если бы добрался до этих краев? Он бы, наверное, перестал рисовать и ничего бы не смог больше выдумать. Он бы растворился, потерялся в море света. Он сумел посвятить меня в мир красок, но я понимала, что за всем его вниманием кроется одно: отправить меня из дома, и как можно скорее. Мне сказали, что перед смертью он продал все свои картины: и те, что имел, и те, что написал после моего отъезда. Он хорошо знал, что я не вернусь. И меня не покидает ощущение, что на последних его картинах мелькало и мое лицо, мой образ, который он так хорошо знал. Может, на них попала и девочка с порезанной рукой, испуганная отцовским выговором. Интересно, что все мужчины, любившие меня, спрашивали, откуда этот шрам. И никому из них было невдомек, что с этой пустяковой детали прослеживается маленькая трещина, точка кризиса, который привел меня сюда, в одну из болевых точек мироздания. И каждый раз ничего не значащий вопрос погружал меня в мысли о наших комнатах, о красках, о свете и о смирении. Я без страха вышла на истинный свет только после того, как сделала выбор и прошла часть пути вспять, и незаметный шрам стал значить для меня не больше, чем для остальных. И в тот день, когда Ахмед, лаская губами мою руку, остановился в нерешительности, я поняла, что он не спросит, потому что ему незачем задавать мне вопросы. Он и вправду ни о чем не спросил. Я скажу, конечно, что это случайность, что его это не волновало, но втайне буду уверена, что он смог понять.

Иногда мне кажется, что я все это уже давно видела, и, если проследить все картины моего отца, то на них можно будет найти лица Ахмеда, старика из Галатины, доктора или органиста. Но это неосуществимо: картин уже не найти, хотя, какие-то из них, может быть, и висят в музеях под чужими именами. Ведь отец мог имитировать все что угодно, даже нашу жизнь, при условии, что ему будет дана привилегия объявить ее своей. И эту привилегию ему всегда предоставляли в обмен на его ни на что не претендующий талант.

Кому в Отранто я могу все это рассказать? Кто поймет меня? А если это все тоже было во сне? Тогда, проснувшись, я должна была ощутить запах скипидара и масла и услышать уютное шарканье кистей по сукну: так отец их чистил, чтобы они стали мягче и пушистее. Но с меня хватит этих наваждений! Если бы я от них не избавилась, жить бы мне в мире медленных, неопределенных жестов и тусклых красок, среди домов, окрашенных в смазанные, приглушенные тона.

В Отранто дома белые. Их белизна белее любой фламандской краски, и солнце безжалостно высвечивает на ней все дыры, изломы, изъяны штукатурки. Такую белизну мне всегда хотелось разбавить, пустив в ход растворители, которыми пользовался отец, чтобы придать краске прозрачность. Порой, проснувшись утром, я чувствовала, как ветер несет над городом запах этих растворителей. Откуда этот запах мог взяться в Отранто? Может, он доносился из студии какого-нибудь художника? Какая разница? Важен был лишь рисунок моей судьбы, игра запахов, игра света, и больше ничего.

Белокурый доктор сказал бы, что бывают обонятельные (ольфактивные) галлюцинации. Он взглянул бы на меня испуганно, доктор, заблудившийся в этом мире, куда угодил по ошибке и откуда не умел выбраться.

На другой день состоялась большая месса. Была суббота, присутствовали представители власти. Кафедральный собор готовили к мессе с понедельника: вытерли пыль, убрали мусор, отогнали грузовики со двора. В соборе прекратилась суета, и с площади уже не просматривался беспорядок. Торжественную понтификальную мессу служил архиепископ Отранто, в первых рядах разместились городские власти, толпа заполнила собор до отказа. Я впервые за это время увидела весь настоящий Отранто: горожан, синдако [17] Синдако — глава городской администрации. , чиновников и других, с кем я встречалась случайно и, дай Бог, перекинулась несколькими словами. Впервые в городе, где редко встретишь прохожего, я увидела такую толпу. Потом я уселась на скамью как зритель, загляделась на мозаику, и запах курений поглотил меня. Я вслушивалась в ритуальные формулы службы и наблюдала, как мозаика постепенно покрывается черными и коричневыми следами от ботинок и женских туфель. И кусочки мозаики, затоптанные толпой, теряли свой смысл: кто постукивал каблуком по сцене февраля из времен года, кто придавил грифона, а какая-то старущка уперлась палочкой прямо в пасть крылатого монстра, словно собиралась его заколоть, как св. Георгий Змея. Толпа топтала мозаику, даже не глядя на нее. В средние века по этому полу ходили босиком, почтительно и робко, наклоняясь, чтобы лучше все разглядеть. А в этот день только очень немногие пытались что-то разглядеть между скамеек или в коридоре, разделившем толпу на два крыла и оставившем свободным Древо Жизни. Создалось впечатление, что сцены Панталеоне потерялись, и ветви дерева заканчиваются изображениями современных горожан, повторяющих за священником слова литургии. Никто из них не мог прочесть мозаику.