Роберто Котронео - Отранто

Какое же видение было мне уготовано? Я огляделась: все вокруг непрерывно менялось — и цвета, и воздух, насыщавший светом даже самые недосягаемые уголки. Казалось, это ветер, уносивший облака, принес свет и зажег в небе огненный шар, на который невозможно глядеть дольше мига. Мне захотелось вдруг полного солнечного затмения, чтобы увидеть край солнца и огромные языки пламени, срывающиеся с него в пространство. А внизу, в тени, вспыхивала земля, и цвета обретали оттенки, которые создает сдержанный, напряженный внутренний свет. О, как хорошо мне были знакомы эти полутона! Если бы на картинах моего отца можно было вспороть холст и выпустить на волю свет, насильно загнанный внутрь! Он бы окутал и ошеломил меня, и затмение в тот миг было бы просто необходимо, чтобы упорядочить шальное небо, разобраться в невероятных цветах, утихомирить солнечный жар и заглянуть по ту сторону светового моря. Но то было просто естественное желание защититься от ослепительного блеска, не дававшего открыть глаза. Тогда я их закрыла и увидела звезды. Они плавали и блуждали внутри меня, словно я сама стала источником света и обрела кощунственную способность освещать мир. И в этой святотатственной космогонии, оказавшись по ту сторону светового моря, я могу творить то, чего нет и никогда не будет, и трудиться над картиной мира, сотканной из световых потоков, людских судеб и историй, которые блуждают, как облака, напомнившие мне легионы Александра Великого с мозаики. Или шайку всадников Эллекина, неистово скакавших в полдень по дорогам в окружении повозок, собак и соколов, не отвечавших ни на какие вопросы и растворявшихся в воздухе при малейшей попытке их остановить оружием.

Теперь я увидела то, чего в церкви давно уже не был и меня вели те же голоса, что заманили мою мать сначала к морю, а потом и к подземелью. Чего же мне было еще просить? Разъяснений? Но как можно объяснить порядок о лаков или ветров, соображения времени, которое непрерывно меняется, логику голосов, тающих в воздухе и уходящих в никуда?

Я набралась мужества и, хотя ноги мои были тяжелы как все колонны собора, а спина окаменела, как у мраморной статуи, потихоньку начала обход странного мест куда меня привели. Здесь так поглощались все звуки, что порой казалось, будто я оглохла. Войдя в очередной раз подземелье, я заметила, что солнце поднялось в зенит потому что свет сверху стал падать в центральную круглую камеру без крыши. Я пристально вглядывалась в светящийся круг, твердо зная, что сейчас увижу ее. Я настолько хорошо это знала, что даже не могу сказать, в дела ее на самом деле или нет. Была ли то действительно она, или это мои глаза спроецировали усилие золи там, облаками, в кобальтово-синем небе, в светящемся воздухе, который обволакивал меня, лишая последних сил? Но дайте мне сказать, что это была она, дайте почувствовать облегчение от иллюзии, что вечное возвращение, наконец, состоялось, что колесо вернулось к исходной точке, можно опять его толкнуть, чтобы оно вошло в новый загадочный круг. Это была она: те же волосы, те же босые ноги, с которых она все время норовила сбросить туфли, то же платье, что было на ней, когда она ушла к маяку не вернулась. А горло, как ожерелье, опоясывал шрам. Она молча глядела на меня, и я знала, что должна выдержать ее взгляд, не приближаясь. Спина у меня вдруг заледенела, но я не могла ни двинуться с места, ни обернуться. А обернуться мне очень хотелось, потому что я чувствовала за плечами чье-то присутствие. Не знаю, сколько я простояла так, не в силах пошевелиться. Может, целую вечность. За спиной у меня свистел ветер, тот самый, что, разогнав облака, позволил свету спуститься сюда сквозь открытый в небо купол вертикального колодца.

Я всегда знала эту историю. Может, я сама ее и сочинила, как падре Панталеоне свою мозаику с ее сюжетами о святости, насилии и мученичестве города Отранто, не подозревая, что все это сбудется тремя веками позже. Достаточно было того, что я знала о существовании Отранто и своего предка, приплывшего отсюда в Голландию. И об алмазах, из-за которых он пошел на убийство. Я знала о многих вещах, записанных в той книге, что мне пока не дано прочесть. Я сама была сейчас персонажем книги, в которой перепутались страницы, и потерялся порядок событий. Кто же прочел мне пророчества и легенды из этой книги? Слепец, подобный Тиресию или моему органисту? А не сама ли я придумала этот сюжет, раз за разом его меняя и перекраивая? Никто мне его не рассказывал: демоны ничего не рассказывают, а тот, кто с ними встретится, теряет рассудок. Я поняла, что женщина, возникшая посередине круглой камеры подземелья, была не просто похожа на мою мать. Она была одновременно и моей матерью, и той далекой несчастной, которой перерезали горло одним взмахом клинка. Той женщиной, что взглянула перед смертью на Ахмеда. Когда ужас, сковавший меня, немного отступил, и я смогла, наконец, обернуться, оказалось, что я не одна: за мной стоял слепой органист, которого белокурый доктор назвал фантомом своего отца. Он глядел в пустоту, в небо, и, наверное, видел его темным. Был ли этот человек отцом Джованни Леондарио? Теперь я знала, что он был любовником зарезанной Ахмедом женщины, и она родила ему сына, которого турки угнали в Константинополь. Там его освободили после того, как он выведал тайну света в гранях дивного алмаза, вывезенного из Индии неким армянином. Все, казалось, становилось на места. Или это тоже был плод моих фантазий и упорного желания навести порядок там, где царил хаос легких, все пронизывающих частичек света? Пока тот человек спал, Ахмед изрезал ему лицо, не ведая, что в тот же день убил мать его ребенка. Бог уготовал отцу тьму, даровав сыну ослепительный свет, сиявший издалека, со лба индийского божества. Бог, играющий в кости и всегда выходящий победителем, сделал так, что случай привел его в то место, где мечтали о свете. Я смотрела на мать, для которой свет был мечтой всей жизни. Я заглянула в ее глаза, не замечавшие меня, пока она была жива. Я попыталась подойти к ней, но стоило мне приблизиться, как контуры ее тела начали расплываться. Я снова отступила назад — и фигура матери стала обретать четкость и пугающую яркость. Она внимательно смотрела на меня, повернув голову в мою сторону, но глаза были лишены выражения, хотя явно меня видели. Вдруг на какой-то миг они оживились и взглянули вверх, словно что-то увидев. Это «что-то» отвлекло мое внимание, и в ту же секунду фигура матери исчезла, а я услышала приближающийся цокот копыт и поняла, что сейчас что-то должно случиться. Ко мне скакала шайка Эллекина, всадники без голов… Я ничего не видела, солнце слепило меня, долина растворилась в потоке света, в глазах замелькали какие-то тени, и они могли оказаться чем угодно, в том числе и порождением дурноты от зноя. Органист исчез, как исчезла женщина в столбе света. И я уже не могла сказать, кто она была: моя мать или та, которую в 1480 году зарезали в Отранто. Я снова осталась одна в пустынном месте, вдали от города. На память пришла первая встреча с Ахмедом, и меня охватил страх. Тогда он спрашивал меня о мозаике, о Капелле мучеников и о камне, увезенном с холма Минервы и хранящемся в крипте. По его словам, лишь немногие знали, что камень в крипте не настоящий. «Говорят, что настоящий камень где-то спрятали. Как можно выставлять такие камни на показ? Ведь на нем след жертвы: с него все началось, и на нем все кончается и замыкается».