Дмитрий Пригов - Мысли

В позднее время (то есть то, что именуется поздним Пастернаком) на этот образ дачника наложились более трагические черты загородного отшельника (с драматическим слежением за всеми городскими перипетиями, полагая все-таки себя живущим еще его культурными мерками). Правда, более длительное пребывание за городом и ослабление черт юношеско-богемной праздной чувствительности наполняют образ условно-гесиодическими и реально-овидиевскими чертами (последние сравнения говорят о достаточно торжественном звучании понятия «дачник», и о возможности неодномерного истолкования определений, данных другим поэтам — «балагур», скажем, или «хулиган»).

Конечно, в каждой культуре свои выделенные позиции, занимая которые, персонаж может рассчитывать (а культура, в свою очередь, рассчитывает на него) явить некий нормативный образ. Для русской культуры, по разного рода социально-историческим причинам сохранившейся в достаточной архаичности, наиболее выделенным был и до сей поры является образ Поэта. (Характерно, что для поклонников Высоцкого недостаточно его славы и образа барда, и они, вполне в соответствии с культурной иерархией, желают утвердить за ним и славу великого поэта.)

Для Европы и Америки канонизация образа Пастернака в большей мере связана с удачей «Доктора Живаго» как бестселлера и его экранизацией (не забудем, конечно, всех сопутствующих обстоятельств судьбы внутри- и внешнеполитических событий, сопутствующих последним годам жизни Пастернака, ну и, конечно же, высокий начальный критериальный уровень его поэтической репутации).

Ясное дело, подобного рода подход, акцентирование внимания на культурно-презентативной стороне артистической деятельности отражает нынешние эстетические тенденции, когда имидж, поведение, жест в маркированной зоне искусства значит если не больше, то, во всяком случае, не меньше, чем художественный объект (в изобразительном искусстве — а в последнее время именно изобразительное искусство стало наиболее креативной зоной в порождении новых стилей, направлений и модусов художественного поведения) или текст. Нынешнее отрефлексированное, строительное отношение к образу, опережающая, открытая и откровенная работа с ним определяют и соответствующий взгляд на предыдущую историю культуры. Да, собственно, все предшествующие кардинальные осмысления и пересмотры культуры и ее параметров и ориентиров всегда совпадали с существенными культурными и эстетическими сломами, высветляя в работе и жизни предшественников черты и тенденции как существенные, до той поры укрытые от по-своему тенденциозных взглядов современников. Естественно, что в подобного рода переосмыслениях и порывах, иногда эстетически искренних, нам свойственна универсализация частностей, раздувание их до уровня космических (я говорю не только о данных моих усилиях! — а о чем же? — а о вообще нынешнем собрании и о всех подобных во всех подобных случаях по всем подобным поводам! — и что же! — да ничего: обычная история! Просто надо об этом помнить, и сейчас я продолжу!).

Так вот, находясь в данный момент, очевидно, не в окончательной точке утверждения и сотворения образа Пастернака, мы должны (в качестве поучительного примера хотя бы!) постоянно иметь перед глазами образ бедного Сальери, которого уже никакие комиссии ЦК и КГБ <���не> смогут реабилитировать в наших глазах; или образ Св. Георгия, именем которого сотворялись и поныне сотворяются немало истинно святых дел и неложных чудес, — вот так-то, господа!

Видимо, неложно умозрение, догадка или откровение Даниила Андреева в его «Розе мира» по поводу нашей равноправной совместной жизни в некоем реально-существующем-уравнивающем пространстве с подобного рода образами, фантомами, где мы не более реальны, чем литературные герои или любимые игрушки, ставшие вместилищем, интегральной суммой (чем? — интегральной как бы суммой! — как это? — ну, как бы виртуальным объектом? — каким? — ну, таким, какие мы есть сами, только в пределах как бы другой оптики), точкой пересечения и абсорбции направленных человеческих страстей, привязанностей и глорификации.

В этом смысле весьма значительна наша нравственная и культурная ответственность в сотворении (оговоримся, отмеренно-допущенным нам способом и в отмеренно-допущенном нам объеме), соучастии в подобном сотворении подобных образов, так как впоследствии не только нам самим предстоит реально жить и соотноситься с ним (с Образом), но и Борису Леонидовичу, обитающему ныне в иных мирах, тоже придется с неприязнью ли, со снисходительным ли пониманием наших, да и своих слабостей (понудивших нас поневоле ко многим, им самим при жизни полностью не осознаваемым, выводам и оценкам), с сочувственным ли приятием сего двойника, придется жить с ним, проклиная или прощая нас за подобного рода опасную, неизбежную, но и необходимую активность.

У нас, в России, в смысле, все просто. У нас перформанс он и есть перформанс. Инсталляция — она и есть чисто инсталляция. Нечто самодостаточное, замкнутое и немного загадочное. Не без этого. Да ведь и, например, супрематизм до сих пор у нас и для нас в своей произносительной формулообразности несет в себе нечто магическое, заклинательное. У них же и театр — перформанс, и шоу — перформанс, и всякое выебывание — тоже перформанс. А инсталляция так и вовсе — любое установление черт-те чего на любое место. И унитаз установить — инсталляция тебе, и ванну — тоже тебе она же. И чего ни возьми. В общем, все так перепутано и размыто, что только мелкими постоянными внедренными нудным опытом бесчисленных поколений почти в каждую пору быта и привычек, рефлективно-ментальными моментальными реакциями можно все это отличить друг от друга. Нет, у нас резче, определеннее, монументальнее и сакральнее как бы.

Да и само слово «перформанс» звучит для русского уха, склонного к разгадыванию всяческих внутренних значений, тайных заговоров и энигм, как: пер-фор, манн-с! То есть, а ну-ка покажи себя, человек-с!

Но это так, для слова все, для красоты.

А если по делу, то подбегает ко мне на улице (не упомню уж точно и какой, но ложная идеологическая память все время подсовывает почему-то Ленинский проспект) человек. Вернее, не подбегает, а достойно, но достаточно стремительно подходит, не имея в уме даже возможности моего бегства, но все-таки достаточно стремительно, дабы ничего подобного не успело и зародиться в моей голове. Он не говорит ни слова, но я сразу понимаю, что все это относится ко мне, да никого иного рядом и нет. Я полуобернувшись спонтанно почему-то говорю, как отвечаю: «Я не курю!» — «Я тоже!» — почти ласково улыбаясь, говорит он и показывает удостоверение сотрудника КГБ. Ну, КГБ — значит, КГБ.