Дмитрий Пригов - Мысли

Так вот, именно акция как жанр представляет разведенность акта и его описания, явленного в последующей (или предыдущей, или иным способом разведенной с самим актом) документации и истолковании как приемах перетолкования (а зачастую и дискредитацию) сути и смысла случившегося, истинного уже в факте своего реального несуществования. Часто оказывается, что реальный участник акции прозябал где-то на окраине, в маргинальных зонах события, обнаруживая это уже постфактум, как бы ненужный в своей актуальности, дезавуированный со своим пространственно-телесным опытом. Он как бы посмертно читает текст своей неслучившейся, но возможной жизни. Естественно, акции бывают весьма разнообразными. В данном случае я описываю некую модельную в ее оппозиции перформансу, поскольку именно в этом специфическом качестве и обличии она нам и интересна в соответствии с искусственно выстраиваемой нами схемой. Не без этого. Так ведь наука всегда такая. А что, нельзя? — можно!

Ныне, когда уже миновалась героическая пора вхождения в поле культурной валоризации всего спектра перформансных действий, нет проблем с их жанровой и содержательной классификацией и постановкой их на поток. То есть они становятся ныне простым художественным промыслом (что ни плохо, ни хорошо, будучи корректно определено и понято самими авторами в пределах стратифицированной и различно предназначенной в своих родах деятельности культуры), перебираясь из некоего поля катастрофизма и апофатики во вполне конвенциальный контекст, в пределах которого отличаются от других художественных практик как один частный случай от другого. Быстроте этого процесса способствовало и быстрое осознание и актуализация до поры до времени латентно существовавшего в культуре, размазанного по всему полю ее проявлений, феномена абсолютной метафоризации тела, всякий раз обвязывавшего густой слюной руссоизма все попытки пробиться к первичному, додискурсивному.

Но именно попытки актуализации и через то дискредитации «чистой телесности» продвигают к умным очам нашего внутреннего зрения проблему — как актуальную и еще незапятнанную — фантомной телесности. Она известна по феномену фантомных болей. Если спроецировать модель тела как структурированный и иерархизированный комплекс фантомных болей (в своей сложностроенности могущий, уж и не знаю, каким там технически-магическим способом, на своих тончайших окончаниях абсорбировать, в случае необходимости, материально-телесные частицы — представим себе подобный голливудский сюжет, в ряду других, являющихся единственной мощной ареной проигрывания коммунальных интуиций новой антропологичности и за-антропологичности), мы будем иметь феномен для манипуляций и пространство для реализаций будущих квазихудожественных экстрем. Технологию и методы овладения этим мы не рассматриваем как нам не принадлежащие и нами не охватываемые. Кстати, в пределах этой модели гораздо важнее и разрешимее проблема эсхатологии и воскрешения с их неизменным перепутыванием по ходу трансформации и утилизации материально-природных ресурсов нашей плоти. То есть когда по воскрешении приходим и говорим: «Отдай, это был мой нос!» — «Ну и что, а теперь это мое ухо!» — «А как же мне быть?» — «А вот как я без левой пятки. Я же не пристаю по поводу ее к тому, безглазому».

Ну да ладно.

Нынче с выдвижением на первый план основных экстрем преодоления культурно-стагнирующей ситуации (так, во всяком случае, представляется всему контингенту современных радикальных художников и мыслителей) — конец авангардистской идеи, конец социальных утопий, конец просвещенческого типа культуры — виртуализации и новоантропологических экспериментов, в продолжение ряда хэппенинг — перформанс — акция появляется и новый квазижанр — проект. В его границах все остальное представляется просто частным и необязательным случаем-артикуляцией. Проектом сейчас стали называть практически все. Частота и необязательность этого называния симптоматичны, отражая основную интуицию, ощущение пока еще полностью не проявившейся массы. В России с ее склонностью к магическим называниям и призываниям это наиболее явно. Как раньше все обзывалось либо абстракционизмом, либо перформансом, либо концептуализмом (в общем все, за пределами явного и артикулированного), ныне называется проектом.

Проект является, пожалуй, наиболее адекватной проекцией (или транспонированием) на мерность тела современной культурно-художественной деятельности феномена фантомной телесности. С чисто жанровой точки зрения его можно отчасти уподобить разросшейся акции, где именно важна временная протяженность с необязательным наполнением драматургией разведенности акта и его описания.

Проявляясь в абсорбирующих точках (весьма различных по качеству, материальности, сути, объему и реализации, от перформанса до обычной конвенциональной живописи, рисунка, стихов и пр.) на достаточно протяженном временном отрезке, считываясь просто по траектории движения, направленного практически в бесконечность и обрываемого механически пределами реальной жизни, проект в идеале является проектом длиной в жизнь, длиной в вечную жизнь, хотя, конечно, зачастую осуществляется в виде более срочных проектов. Причем каждая точка при соответствующей фокусировке может быть развернута в самостоятельный объект-симулякр, либо в отдельный проект, порождающий иную траекторию и сам уже вступающий с предыдущим, соседними и последующими проектами в сложные отношения. Сюжетно же образное наполнение проекта, как правило, есть явление неких общих имиджей-статусов, персонажных социально-культурных ролей, типа: Поэт, Художник, Дикарь, Дитя, Человек на пределе антропологического, Человек в пределах антропологического, Человек за пределами антропологического и прочее, и их переплетения, их борьба, их умирание.

Ну в общем подобно как у Хлебникова, правда, не помню точно, но вроде бы так:

Иноземцам, европейцам, конечно же, сложнее. Не всегда, но в нашем конкретном случае. Объясняю почему. Для нас перформанс — он и есть перформанс. Но в данном случае не работает классическая формула: перформанс, он и в Японии — перформанс. То есть, вернее, в Японии-то он — перформанс. Но если взять понятие Японии в расширенном значении, включив в него и Европу, то дело обстоит гораздо сложнее. То есть, вернее, проще. В этом вся и сложность. Ой, совсем я вас запутал. Однако же для них перформанс — вещь обычная. То есть когда что-либо представляется (перформируется), та же театральная постановка, <���это> и есть перформанс. С инсталляцией еще хуже. Для нас инсталляция — это Инсталляция. Для них же инсталляция не значит ничего особенного. То есть это может быть простой установкой (инсталлированием) в вашей ванной обычного сантехнического оборудования. Но об инсталляции в другой раз, а сейчас о перформансе. Так вот, для них на Западе это обычное понятие, как бы обросшее достаточно прозрачным слоем нового смысла. Для нас же, как и вообще во все предыдущие нашествия иноземных слов (сопутствовавшие вторжению новых идей, наук, технологий, элементов быта), подобные термины обретали поначалу экзотический, а иногда пугающе или радостно-магический смысл. Иногда же они несли идеологически-расширительный либо просто неопределенно-призывный или ругательный смысл — пролетарий, буржуазия, постмодернизм, ваучер, материализм и т. д. К счастью, со временем все останавливалось на простом холодно-ограниченном терминологическом значении. Это о словах, которые так часто нас мучают в отрыве от предметов, которые они вроде бы обязаны просто представлять.