Дмитрий Пригов - Мысли

Так вот, обращаясь к перформансу.

Возвращаясь к тексту и авторству. Постепенно, в достаточно медленном развитии веков и культуры, ну, если и не развитии, то хотя бы в приближении к нашему времени, все большее значение приобретала проблема авторства. Очень важно стало — кто сказал. Оказалось, что в результате важнее не то, что автор узнаваем через свои вещи, но то, что вещи понимаемы и узнаваемы через сложившийся образ автора. То есть все чаще вопрошали: кто сказал? А не: что сказали? И в этом совсем нету насмешки над смыслом сказанного, или его умаления. Именно смысл и есть в том, кто сказал. Мы, конечно, утрируем, как и все сказанное перед этим. Но именно в таком предельном, радикальном аспекте легче всего выявить интересующую нас проблему. Только ради этого, а не эпатажа, шока или парадоксальности ради. Нет. В нашем рассуждении нет агрессивности. Во всяком случае, мы пытаемся, чтобы ее не было, и поэтому столько всяческих неуклюжих оговорок. Так вот, именно судьба, доказанная и осуществленная ценность усилий и движения в некоем направлении осмысляет значимость высказывания. Особенно в пределах культуры развитой, сложной и даже переизбыточествующей, полной огромного количества текстов, картин, плодов и результатов творчества тысяч художников и писателей. Так что, во-первых, сказать что-либо осмысленное или сделать, похожее на уже сделанное и осмысленное, не так уж и трудно. И во-вторых, ценность приобретает не столько порождение еще одной утомительной вещи, но метод, способ организации уже существующего. То есть, как говорится в науке, ноу-хау.

Но все-таки конкретнее о перформансе.

Так вот, со временем стало ясно что художник важнее и первичнее картины. Тогда-то, в начале века, и появились первые перформансы, иначе, некие действа, когда автор предъявлял культурному сообществу себя как некое особое ценное существо, особо ведущее себя, и картины могли быть просто частным случаем этого поведения и часто включались в это представление. Заметим, что утвердился и расцвел перформанс в пределах именно изобразительного искусства, хотя вроде бы по внешним признакам он скорее походит на театральное представление и шоу (кстати, они, шоу, впоследствии многое переняли из практики художников-перформеров). Именно в пределах изобразительного искусства, где традиционно господствовали солидные, многотрудные предметы из камня, железа, многих слоев краски на полотне в роскошных тяжелых рамах, этот контраст с чистым, бескачественным, почти не оставляющим следа (особенно до изобретения и повсеместного распространения видео) поведением и был наиболее явен, актуален и, конечно, шокирующ. Естественно, что жанр перформанса весьма разнообразен и вписывается в самые различные стили и направления, способы его описания, прослеживания исторических корней, закономерностей, задач и целеполаганий. Барочные, как оперы, многолюдные, кровавые перформансы австрийца Ницше с огромным количеством порезанных коров, инсценированные в старинном замке при мерцающем ночном освещении весьма отличаются от строгих, минималистичных, молчаливых перформансов Марины Абрамович, сидевшей неподвижной обнаженной на выставке в течение всего экспозиционного времени (для этого она специально около года изучала технику длительного неподвижного сидения в Индии у йогов). Перформансы московской группы «Коллективные действия» с выездами за город на огромное заснеженное поле и с обращением к буддийским магическим символам и знакам для последующего описания своей деятельности весьма отличались от социальных акций немца Йозефа Бойса или игровых соц-артистских представлений группы «Мухоморы». Можно без всяких дополнительных умствований (а можно, если есть желание и необходимость, и с ними — тоже незазорно) просто смотреть, забавляться, наслаждаться и удивляться перформансам как особого рода театрализации жизненного поведения, где важно, что люди — не актеры. Важно, что они не играют кого-то там, но просто являют себя. То есть если представить, что некий токарь точит свою обычную деталь на своем обычном станке с огромным количеством блестящих и переливающихся металлических стружек, но при этом вынесенный на сцену или в центр выставочного зала и окруженный глазеющими людьми, ждущими от него не совершенной детали, а именно точного и неприукрашенного действия, то, в общем-то, через это, даже через описание этого, можно понять смысл и некую принципиальную атмосферу подобного действия, называемого перформансом.

Что я, собственно, хотел сказать? Я, собственно, ничего не хотел сказать. С этого и начнем. Это и запомним на случай возможного упрека: А что ты этим хотел сказать? — А я ничего, собственно, не хотел сказать! Из этого впрямую следует и второе: А при чем тут, собственно, перформанс? — Какой перформанс? — Так ведь у нас речь идет о перформансе! — Аааа, а я думал это все просто так!

Вот так.

Так вот.

Для начала все-таки хотелось бы обратить ваше внимание на весьма уже привычное и посему не акцентируемое, но, по сути дела, в общем-то неправильное (подчеркну: неправильное! неправильное! неправильное!), даже невозможное обстояние дел. Хотя, конечно, как говорится в босяцком спoрте: заиграно. А дело-то в том, что перформанс, о котором так много говорят средства массовой информации (иногда даже не употребляя этот термин, не понимая даже, что говорят именно об этом, просто описывая сценки нынешней политической и социальной жизни), перформанс объявился ведь и до сих пор функционирует по преимуществу (во всяком случае, как акцентированно знаковое поведение) в пределах изобразительного искусства, в практике художников. В нашем случае (я имею в виду мой конкретный и достаточно исследовательски-неряшливый случай) для простоты и быстроты тоже не станем различать три перформансные разновидности — хэпенинг, перформанс собственно и акция. Они объединены в нашем рассуждении важным нам явлением, манифестированием общих неконвенциональных, в пределах традиционного функционирования и понимания изобразительного искусства, способов выхода как бы за пределы этого вида художественной деятельности.

Дальше следуют вполне привычные в моих, как живых, так и бумагописных, устах заявления монотонно-наукообразные, самоопределительно-идеологизированные и довольно-таки радикально-бескачественные. Но это простительно, простительно. Непростительно? А? Простительно? Вот я и говорю, что простительно.

Все время, каждый раз, о чем бы ни шла речь, просто ли в дружеской беседе, среди ученых ли мужей, на страницах ли специфических изданий — о перформансе, о поэзии, о жизни как таковой, — мне всё, с какой-то маниакальной обреченностью все время хочется внести в пределы наших культурологических рассуждений категорию поведения в качестве основной отсчетной единицы, объявляющей все остальные частными и необязательными в своей материальной или квазиматериальной конкретности случаями ее проявления. Простите. Простите. Конечно, я понимаю (уж как не понять!), что понятие это весьма размыто и требует вроде бы неких ограничений типа: поведение художника в пределах выставки или перформанса, акции и т. п. Но вот это как раз и неправильно. Я говорю как раз о поведении, в пределах которого приведенные примеры являются частными случаями его материализации, тем более что нынешние поведенческие проекты весьма и весьма расширяются, распространяются как в пространстве, так и во времени (на целые годы, вплоть до проектов длиной в жизнь, то есть проектов, снимаемых исключительно смертью и явных, и истолковываемых только перед лицом смерти — вот так-то!). Сменяя по ходу своего течения и развертывания языки и медиа, они порождают тем самым реальные трудности дефиниции и возможности отделения, отгорожения от простого жизненного поведения, то есть неакцентированного проживания. В этих крайних радикальных случаях, как представляется, наличествует пока только один, собственно, определитель-ограничитель — назначающий жест самого художника с желательной подтверждающе-легитимирующей подсобной и параллельной (ну, подсобной и параллельной — это только в глазах художников, а с точки зрения самой этой подсобной и параллельной — она основная и единственная) деятельностью какой-либо культурной институции. И именно в этом смысле (именно по этой причине мы и решились вклиниться в дискуссию о перформансе) перформанс, в наше время уже не вызывающий ни малого шокового эффекта (во всяком случае, у продвинутой публики), в первые разы и пору своего появления являл не меньшую трудность в его восприятии и идентификации, тем самым выстраивая столь необходимую мне с моей маниакальной идеей разного там поведения линию генетического предшествования, продолжив которую, экстраполировав в будущее, мы можем уже сейчас иметь эвристическую модель рутинности и обыденности, обиходного манипулирования с рутинным понятием поведения. В подтверждение этого процесса и его углубления уже в наше время вослед театрализованным жанрам в пределах изобразительного искусства объявились видео, наукоподобные проекты, компьютерное искусство. Сами по себе они, конечно, обуреваемы немалыми страстями по выстраиванию и обживанию собственного языка и жанровой чистоты. Но в своей глубинной, перекрывающей эти частные интенции сути именно самим фактом объявления их на достаточно узкой и перенаселенной территории они обладают своей конкретностью. Именно на пересечении их осей, взятых в абстрактно-аксиологической очищенности от специфики их конкретных языков, в некой фантомной точке над ними и возникает их оправдывающая, объединяющая, логически им предшествующая в своей актуальной нынешней конкретности фигура художественного поведения. Вот так-то. Уж какой тут перформанс! Это сложно, сложно, я понимаю. Но иначе нельзя! Так вот. В своей вертикальной подвижности и подвижности по всем возможным осям конкретной языковой эманации она, эта фигура, может как быть вполне неразличима для неискушенного взгляда, мелькая по всем осям одновременно, так и совпасть, как бы совпасть, идентифицироваться с одним из них, опять-таки до полного неразличения. Вот такая вот сука! Но в своей доминирующей и диктующей чистоте и, заметим, простоте, ныне актуализированной и нами сугубо заявляемой, она, конечно же, есть уничтожение текста. Оговоримся, привычного уровня текстового развертывания и его считывания. Но это все, естественно, я понимаю, это — умозрения! Наслаждения для уверовавших и принявших! А так — свобода! Перформанс! Чего уж тут! Но если все-таки после этого нелегкого рассудительного периода вернуться к заглавию, то его можно прочесть и как сущностную оценку этого самого поведения, и как оценку в соответствии с поведением.