Дмитрий Пригов - Мысли

И под конец все-таки немножко опять про перформанс. Ясное дело, что в нем интересны не игра, не элементы и язык театрализации, телесные обертона и обнажения, но поведение, обнаруживающееся вполне определенно в пределах неигрового вида искусства, где привычный конвенциональный профессиональный язык не предполагает (вернее, до определенного времени не предполагал) появления самого творца, релятивирующего тем самым ценность, прочность, однозначность и самодостаточность языка произведенных им объектов. В других видах художнической деятельности иногда предполагается исполнитель, во-первых, отделяющий творца от телесной аудиовизуальной артикуляции его текстов и, во-вторых, не выходящий за пределы условно-определяемого в каждом конкретном виде искусства чистого исполнения текстов и без объявления своей собственной авторской независимости от них. Даже будь исполнителем этих музыкально-инструментальных либо литературно-драматических текстов сам автор. В этом случае он выступает просто в образе смиренного исполнителя. Посему именно авторское поведение отличает перформансы от исполнительства (даже актерского импровизаторства, являющего актера как метаактера, а не как автора, выходящего за пределы актерства и текста актерства), и является чистым модусом перевода языков из одного в другой. В данном случае я говорю не о поведенческой модели вообще, но о ее различаемом уровне, модусе перевода, в пределах перформанса. Именно пустое значение авторского поведения (в пределах положительно нагружаемых привычных определителей привычного авторского состояния) в горизонте всех его конкретных модификаций и есть внутреннее сущностное отличие от значимого явления каждого конкретного текста либо исполнительской фигуры.

Именно в этом узком смысле (куда уж уже?!) описанный феномен можно назвать уничтожением текста, то есть переводом доминанты деятельности в некую фантомно-виртуальную зону, что не следует спутывать с проблемой компьютерной виртуальности, которая в нашем случае мало отличается от проблемы любого другого уровня языкового воплощения (исключая, конечно, прямое экзистенциальное пропадание в ней). Конечно, ныне пока при отсутствии каких-либо прямых способов схватывания, кроме оставляемых следов и траекторий, как в пузырьковой камере неосязаемыми частицами трудноразрешимых размеров и способов существования, мы имеем дело, возможно, просто с постулируемым, почти мистическим уровнем опознания агрегатности авторского существования. Тем более что эти следы и траектории, взятые сами по себе, вполне включаются в привычный мир материального существования и истолковываемы по привычным законам. И, конечно, как всегда, для культуры возникает основной вопрос описания, институционализации и вписывания во властные и финансовые структуры своего времени. Заметим, что в том виде, как этот феномен у нас описан, он вполне может и вписаться в способы религиозно-эзотерической институционализации, что само по себе интересно, но не есть наша задача.

Ну и под конец заметим, просто уж и не знаю, для чего. Для честности, что ли. Искренности ли? Желания оправдаться и не дразнить до не сдерживаемой уже ярости зверей отмщения и правосудия? А может, просто по инерции. Скорее всего, для очищения совести своей. Чтобы не слыть тираном и разрушителем. Заметим просто так, что привычные способы порождения текстов (в данном случае и перформансов) с закрепленной формой этикетности художнического поведения, очевидно, не вымрут в культуре (понимаемой как такое огромное взаимозависимое экологическое образование), но останутся в качестве различного рода классических, традиционных, фольклорных, народных форм творчества и практик. Они даже могут и будут вызывать в сердцах как самих творцов, так и их воспринимателей, пробуждать гораздо больше искренних эмоций, вплоть до экстатических восторгов и пропаданий, чем описанные нами сомнительные виды и образы художественного существования и деятельности.

В общем, как из одного моего разговора с одним вроде бы и несведущим, но на поверку, как оказалось, весьма проницательным человеком. А что же дальше-то будет? — Да ужас какой-то! — А что сейчас? — И сейчас ужас? — Какая же разница? — А никакой!

После всякого рода войн большие города заполняются благородными героями и бесчисленными страдальцами-калеками. Они прекрасны и искренни в своих геройствах и страданиях. Но постепенно начинают утомлять, да и сами утомляются. И постепенно рядом с ними возникают разного рода имитаторы, да и просто шуты-проходимцы, бродящие по тем же улицам и вагонам, потряхивающие ворохом заимствованных медалей и требующих к себе того же внимания и вспомоществования. Прямо не отличишь. Но все-таки отличишь, если последуешь за ними за угол и подсмотришь, как они, хихикая и юродствуя, стаскивают с себя все эти заимствованные регалии, образы героев высоких битв и делят доходы. А в общем-то, отвлекаясь от нравственной стороны дела, — они просто нормальные воспроизводители востребованного обществом дискурса. Они — деятели культуры.

Культурная же ситуация конца <���ХХ> века предстает перед нами таким же сборищем гордых героев и высоких страдальцев высоких битв искусства, наполнивших его пространство в последние несколько веков. В нашей живой памяти и на глазах наших предков эти герои губили себя в непосильных духовных трудах, угасали в тесных каморках, отрезали себе уши и выпрыгивали из окон наподобие птиц. Почти все они уже торжественно, прохладно, мрачно и трагично собраны в пантеонах-музеях. Их величие подтверждено мощными культурными институциями. Их властные образы заставляют себя воспроизводить во все новых и новых поколениях творцов, ищущих, с кого бы сделать свою жизнь.

«Вот тут мы серьезны, а это мы шутим, позволяем себе расслабиться или даже высмеять кого-либо!» — разделяют они зоны своего художнического существования.

И наряду с этими искренними, переживающими, примеряющими на себя опыт мощных творцов былого и передающими его следующим, объявились некоторые (впрочем, достаточно уже и многие), вполне легко и если и не издевательски, то достаточно лукаво натягивающие на себя подобные же маски.

— Это вы шутите? — строго спрашивает их Высокая Культура.

— Ну, как вам сказать…

— Так вы что, серьезны? — еще более сурово спрашивает их та же Высокая Культура.