Дмитрий Пригов - Мысли

Так вот.

Современное искусство, его краткая история от начала века заполнена беспрерывным возникновением подобных слов и терминов, отражающих все убыстряющийся процесс новоизобретений и открытий. Зачастую история эта похожа на телевизионный сериал. Можно, конечно, смотреть с середины или отдельными сериями. Но при этом теряется последовательность, общий замысел и зачастую смысл: этот вот богач в первых сериях был бедняком-садовником и даже сидел в тюрьме и был женат на этой вот, которая мучается с тем, другим, и потеряла уже двух детей, зато чистой вышла из авантюры, в которой по уши погряз некий третий, бывший в начале сериала еще розовощеким малышом, подававший надежды в музыке, доросший почти до должности сенатора и теперь живущий с молодой мексиканкой в горах, а мексиканка-то — бывшая жрица какого-то диковинного божества, окруженного дикими и страшно рычащими чудищами и т. д. и т. п. Так же вот и с современным искусством. Ну, просто буквально один к одному, кроме разве что истории с сенатором.

Поскольку современные стили и направления длятся весьма короткий промежуток времени, они не успевают стать банальными, не входят с детства в неразличаемую привычку, не становятся обыденным зрением, взглядом не только на произведения искусств, но и на природу и вещи ежедневного обихода.

В общем-то в перформансе нет ничего странного. Даже больше — он чрезвычайно обыден, напоминая какие-либо новогодние семейные развлечения, студенческие капустники и пр. Просто приходишь в какой-нибудь зал и видишь, как люди разыгрывают некое нехитрое действо с незатейливым драматургическим содержанием. Можно смотреть как одну из вышеприведенных частей телесериала.

Для людей же, вовлеченных в современное искусство, это предстает во всей своей сложной и многозначительной полноте, осмысленной местами свершения, именами участников, объяснительными теориями и текстами, фоном, на котором все это происходит.

Что есть, собственно, деятельность художника? С давних лет так называемой секуляризации европейского искусства, то есть отхода его от церковно-канонической жизни и деятельности и перехода на обслуживание светского общества, актуализировались две стороны этого процесса. Первая — текст, картина, произведение искусства с его качеством, стилевыми и жанровыми особенностями, и вторая — сам художник, его личность и проблема авторства. Иными словами, когда говорят: это замечательные, гениальные, неземные стихи, живопись, роман. И когда говорят: это как у Пушкина, как у Рембрандта и т. д. Долгое время это раздвоение представало проблемой безнравственности гениального художника или экстравагантностью его поведения на людях. Помню, одна моя знакомая писала своей юной дочке, познакомившейся на юге с какими-то художниками: «Будь, доченька, осторожна, художники — люди неприличные». А что, неправда? — правда! Либо же обратное — пристальное слежение за художником, певцом, литератором горящими глазами, и вопросы к ним, помню, на встречах по телевидению: Ваш идеал женщины? Как надо жить? — Жить надо честно! Неправильно? — правильно.

Тут хотелось бы привести более развернутое наблюдение, касающееся искусства вообще, его задач и места в постоянно расширяющемся понимании искусства. На уровне написания всяческих текстов и картин оно (так называемое высокое искусство) вполне совпадает со всей сферой развлечения и убиения свободного времени. Это ясно — взял да и прочел, не задумываясь особенно или задумываясь, или не прочитал. Это ясно. В то же самое время искусство пытается постичь и описать, найти соответствующий язык для описания все время меняющегося мира. В этом оно вполне совпадает по своим задачам с наукой. Затем каждое новое время в пределах искусства являет новый тип творческой личности, ее новое поведение, место в обществе, новые сферы ее деятельности и влияния. В этом искусство вполне совпадает с наукой, каждый раз являющей новый тип личности ученого, да и со спортом, например, тоже порождающим новый образ, поведение и престижность спортсмена в обществе. А что, не так? И последний уровень, являющийся, собственно, исключительным и единственным уровнем чистого художника и художествования. Это уровень проявления и явления обществу абсолютной свободы, с единственным ограничением — запретом перевода этой свободы в сферу социального. Конечно, конечно, мы говорим о неких идеалах и скорее об идеальных моделях. Конечно же, провести четкую границу между эстетическим поведением и социальным зачастую нелегко. Да и эти границы постоянно меняются, испытывая натиск со стороны именно художественного. Но все-таки. Все-таки. То, что позволено тебе как художнику, не всегда позволено как гражданину. И наоборот, то, что предписано тебе с необходимостью как гражданину, необязательно в художественной твоей деятельности. Помните, как у уже почти окончательно забытого Некрасова: поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан. Есть определенные служения в социуме и связанные с ними права, обязанности и запреты. Воину, например, позволено, даже вменено в обязанность то, что категорически запрещено, например, священнику, — убивать себе подобных. Несвобода художника — нелепость, подделка. Это может быть деятельность пропагандиста либо мастера художественного промысла, где требуется честное и изящное воспроизведение традиционного и известного.

Хотя, конечно, в период резких социальных и культурных сломов, когда нарушается плавное течение и развитие культуры и общества, достаточно зыбкая и условно проведенная граница между искусством и социальным действием при всеобщем возбуждении масс становится и вовсе малозаметной. Политика наполняется как бы «художественными» личностями, ведущими себя по законам, скорее, искусства, совершая на глазах у публики именно нами обсуждаемые здесь перформансы. Вспомним «художественно» одаренных большевиков и нацистов — Троцкий, Луначарский, Сталин, Гитлер, Геббельс. Да и наше время не бедно — Жириновский, Марычев, Лимонов, Лукьянов. Действительно, что и отмечено давно, политика и искусство весьма близки как по работе с неосязаемым, виртуальным материалом, так и способами эмоционального и магического воздействия на массы.

Так вот, взглянув на способ явления художника и художества обществу с этой, несколько расширенной и специфической точки зрения, нам, возможно, будет легче подступиться к выбранному нами роду и жанру артистической деятельности — перформансу.

В общем-то понимать и принимать незнакомое всегда нелегко.

Помню, в бытность свою бедным и необразованным студентом первого курса художественного института я испытал превеликие трудности подобного рода. Был я окружен в институте студентами — детьми художников и выпускниками специальных художественных школ, весьма продвинутых в знании современного искусства. Тогда-то я испытал все превратности и жестокости диктата художественного вкуса. Сейчас, когда я пишу вот это, обращаясь к вам, я как бы говорю спокойно и нейтрально: ну вот есть такое вот! Может, посмотрим на него! Оно вообще-то, интересное, хотя и незнакомое и через то трудноватое. Но, конечно, я вам ничего не могу, не хочу, да и просто не имею права диктовать! Просто, мне кажется, есть нечто, что могло бы вас дополнительно развлечь, либо послужить предметом нетривиальных размышлений, дать пищу уму, а сердцу повод для прекрасных переживаний — вот моя интонация. А тогда — нет. Тогда во всем обществе, да и в культуре в целом, царил принцип единственно возможного и единственно правильного, единственно ценного. Даже в своем противостоянии подавляющему все вокруг официозу оппозиционеры воспроизводили подобный же принцип и тип поведения в своих рядах — только это вот хорошо и достаточно! А что мне было делать в их окружении, воспитанному на весьма банальном и мещанском восприятии искусства, чуждого всему иному и не знакомому ни с какими новшествами даже конца XIX века (а это был уже год 1959)? Я ходил тогда в музей и тупо, с отчаянием вглядывался в только-только появившихся и дозволенных импрессионистов, подталкиваемый к тому мнением продвинутых соучеников, отвергавших моего возлюбленного Репина и восторгавшихся новациями конца прошлого века. Даже больше: страшно и сказать, они знали и, как утверждали, видели в закрытых запасниках музеев, понимали и восхищались абстракционизмом! В смятении бродил я по залам Пушкинского музея, рассматривая запредельные для меня тогдашнего полотна с дикими цветовыми пятнами, и не понимал, что же в них надо понимать. И вот однажды, примерно через месяц усердного хождения, я понял. Да, я понял просто так, вдруг и сразу — понял. И понял, что все надо смотреть просто и прямо. Как точно так же однажды достаточно уже для себя поздно понял, что музыку надо слушать тоже буквально — то есть слушать звук за звуком, не опережая, не отставая и не отвлекаясь. То есть мы не умеем смотреть и не понимаем потому, что пытаемся сразу же высмотреть нам знакомое. А его там зачастую и нет. Там есть, там много чего есть, но другого. Да, сколько же испытал, перестрадал я с этими импрессионистами! А все по собственной глупости! Но зато и была мне на будущее и навсегда хорошая наука! Чего и вам советую.