Дмитрий Пригов - Мысли

В дальнейшем, у нас Азбуки были оттеснены и просто в зону прямой педагогики, и, что более для нас существенно, в маргинально-игровое пространство гусарско-матерных опусов.

У меня возникло желание вернуть азбуку в высокую литературу.

Сначала я придерживался канонической формы парнорифмующихся двух строк на каждую букву алфавита. Потом буквы все более и более стали обретать вид и функцию позиций или пунктов.

Поскольку Азбуки пишутся параллельно с другими моими текстами, то они, естественно, прошли сквозь попавшиеся на пути им несколько моих больших имиджевых периодов-стилистик — общественно-политический, лирический, экстатический, эротический, конструктивно-манипулятивный. Последнее время они как бы закрепили за собой, отчуждились в прямой жанр в пределах экстатического поэтического образа, так как наиболее удобно реализуют жанр Оральной кантаты.

Генетически, как артистическая практика работа с репродукциями (и шире — с печатным материалом) восходит к опытам дада. Что вполне естественно, так как современное искусство является просто третьим возрастом авангардного искусства нашего века. Дадаистские опыты отличало достаточно редкое, экспериментальное использование этой техники, и в пределах тогдашнего культурного контекста акцент делался на фиксированном, эпатирующем нарушении конвенциональных границ традиционного искусства и утверждении приоритета авторского жеста над материальным эстетическим объектом.

В наше время, при сохранении определенной актуальности вышеприведенных проблем, на первое место все-таки выходит проблема личного высказывания, при всем при том, что все эти эстетические задачи решаются в пределах большой стратегии Авангардного искусства и образа Авангардного художника (не оговаривая различных трактовок термина Авангард, просто волевым способом назначая это имя покрыть весь опыт доминирующих тенденций искусства нашего века, предполагая некий инвариант, превосходящий вариантные различия). К этому должно добавить, что, в отличие от игровых и манифестивно абсурдистских работ дада, работы нынешних художников носят черты интеллигибельной созерцательности или откровенного трагизма.

Рисование на репродукциях вполне может быть рассмотрено как модификация апроприативного искусства, хотя при более близком рассмотрении чуть ли не противоположно направлено относительно практики художнического воспроизведения классических образцов адекватным способом.

Мои работы на репродукциях лежат на перекрестке нескольких проблем, система векторов которых может достаточно полно выстроить некое гносеологическое пространство, поле, стянутое на метапроблему личного высказывания.

Во-первых, само изображение (на котором воспроизводится другое изображение), как бы заранее идентифицируемое как ценность, оказывается одним экземпляром миллионного тиража, и единственной ценностью (могущей быть предлогом для помещения в музей или коллекцию) является как раз некая авторская каляка поверх глянцевого изображения.

Во-вторых, при неведении о местоположении и даже реальном наличии оригинала, подлинника, данная репродукция является так называемым симулякром (копией неведомого образца), и единственная ее авторская и бытийная идентификация — некая сиюминутная каляка на ней.

В-третьих, по факту технологического массового порождения репродукция принадлежит к бесконечному ряду подобных же объектов, но по факту нанесения на нее последующих каляк, она принадлежит к обозримому множеству работ художника, то есть приобретает как бы черты семейного происхождения.

Обладая всеми чертами массмедийного существа, рассчитанного на массового зрителя, посредством каляки-маляки она, репродукция, возвращает себе возможность личного контакта (приобретая личностные черты) с отдельным зрителем (так как теперь рассчитана не на всех зрителей, но на любителей подобного рода экзерсисов).

Все эти проблемы языка и личного высказывания, поданные здесь как разрешенные, конечно же, остаются проблемами и, объявляясь в подобной своей драматургии, порождают неспокойный будоражащий тон всего этого предприятия.

Другие аспекты относятся скорее к сфере сюжета, вернее, к той же самой проблеме языка и личного высказывания, явившейся через сюжет. Например, смысл и правомерность возникновения в исходном, отсчетном мире репродукции иных проявляющихся миров — что это: визионерство или герменевтика? Интересно, что взаимоотносятся эти миры только посредством энергии. В этом взаимоотношении исходному миру отводится все-таки пассивная роль, так как инициатива и практика энергетического взаимодействия является привилегией нового изображенного мира. Энергии (потоки, линии схождения) исходят от нового изображения и снисходят до законов пространственной логики первого пространства. Не буду подробно рассматривать, но лишь отмечу проблему репрезентативности этих миров, так сказать, логику их представительства и в исторически-культурном аспекте, и в личностно-художественном. О, здесь необозримое поле для высоких и непредсказуемых спекуляций!

Закончу проблемой отбора элементов, могущих вписаться и работать в подобной программе действий. Как обнаружилось, человеческая вековая ритуально-магическая практика давно выработала и отработала подобного рода знаки, которые, неся весь груз семантических ассоциаций, наполняют изображение значительностью и драматизмом, которые вряд ли могли бы быть порождены слабым авторским усилием.

Спасибо за внимание.

К вам обращаюсь я. Да, это все, нижеизложенное, вряд ли может стать предметом интереса кого-либо постороннего, кроме друзей и знакомых. Ах да, конечно — и меня самого. В первую голову.

Но надо принимать это все всерьез. Вернее, со всей серьезностью можно не только понять (было бы чего понимать!), но, скорее, воспринять несерьезность всего этого. Да и всего. Всего остального. То есть всего этого перед лицом всего серьезного. Действительно, серьезного. Настолько серьезного, что серьезное отношение к нему все равно не достигает степени его серьезности и смотрится как если не изголяние, то некая несуразность. А что же это такое? — а я и не берусь судить. Берусь судить только о том, что вот сейчас хочу предложить вам. То есть то, что и хотел предоставить вам для серьезного восприятия как несерьезного. И, соответственно, подлежащее (если само не постоянно подвержено) легкому оперированию, преобразованию, перестановке и переориентации в пределах нежестких конвенциональных правил и, если хотите, рамок, рамирования, если хотите. О чем я, собственно, говорю? А говорю я о том, что было бы даже интересно, если бы мы восприняли это со всей серьезностью, а еще вернее — назначили бы это серьезным. Но силы наши слабы для такого фундаментального жеста. Легче заранее воспринять свою слабость как свободу.