Дмитрий Пригов - Мысли

Ну, человечество вечно живет на границе с нечеловеческим и невозможным. Все культурные практики человечества были направлены на то, чтобы как-то смягчить встречу с этим нечеловеческим — со смертью, например. Искусство как часть большой человеческой культуры, собственно, занимается тем же самым. Оно обнаруживает это нечеловеческое и пытается обозвать его, тем самым давая орудие в его апроприации. Критическая же практика искусства разоблачает псевдо-монструозность или же опасные попытки скрыть вообще ее наличие в пределах человеческого бытия.

Ну, в похожести людей нет ничего необычного. Просто надо принимать в расчет многоуровневость человека и понять, на каких уровнях мы все сходны — на уровне, к примеру, общеантропологических оснований. На уровне культурно-исторического опыта мы сходны в пределах наций и стран. И т. п. Мне кажется, что заявления Уорхола надо воспринимать все-таки в конкретном культурном контексте. Они были произнесены на фоне доминировавшей в предыдущей культуре неоромантической модели представления о художнике и вообще человеке как о некой абсолютной индивидуальности и неповторимости.

В общем, чтобы быть адекватным в будущем, надо быть предельно погруженным в свое время. Только этим и интересен человек. А все, что в нем обще и воспроизводимо, — будет общезначимо и воспроизводимо само по себе.

Естественно, что произведения советского периода очень сильно повлияли на меня и по причине огромного количества прочитанных книг советских писателей во времена моего детства и юности, а также по причине сознательного обращения к ним и к работе с советским языком уже во времена вполне осмысленной творческой работы. В настоящее время, когда советские язык и миф и большинство советских реалий исчезли из жизни и перестали доминировать в российской действительности, вполне естественно, что я обратился и к другим дискурсам. Хотя актуальность всего советского уже в достаточной степени для меня исчерпалась в году, примерно, 1982. Мне показалось, что практически исчерпаны все возможные варианты работы с ним. Для меня, во всяком случае. То есть накопилась критическая масса произведений, основанных на использовании советского языка и быта, и дальнейшая работа в этом направлении является просто рутинным повторением.

Действительно, работая в разных медиа, я стараюсь придерживаться достаточно жестких рамок, дабы не смешивать их. Если сравнивать, то можно заметить, что и тематическое наполнение моих работ в разных сферах деятельности весьма различно. Но все они в сумме обнаруживают единого фантомного автора — Пригова Дмитрия Александровича.

Дело в том, что мои рисунки в определенной мере пародоксальны, и, возможно, это производит некоторый комический эффект, который совсем не является моей целью при работе над ними. Естественно, я могу ставить под сомнение истинность любого высказывания, и, естественно, в первую очередь своего. Но при этом не обязательно должен присутствовать комический эффект. А вообще-то, я достаточно легко отношусь к серьезности собственных высказываний и могу подшутить над собой.

Мои работы, как правило, находятся в основном русле contemporary art. И в той степени, в какой современное искусство зависит от науки и экономики, — в той степени и мои работы связаны с ними. Хотя, конечно, отдельные идеи и факты науки и рынка вполне могут стать предметным содержанием моих работ. Могу напомнить всякого рода подсчеты и переводы одного в другое.

Современное русское искусство весьма разнообразно. Но если опять-таки говорить о художниках contemporary art, то принципиального различия, при сравнении с их западными собратьями, не наблюдается ни в их произведениях, ни в способе их производства. Некоторая разница наблюдается в конкретных условиях существования в России при отсутствии развитой инфраструктуры современного искусства. Ну, можно отметить, пожалуй, и достаточно сильное влияние традиции русской литературы и вообще слова в творчестве художников.

Для меня все страны скучны. То есть для меня в каждой стране важны прежде всего приемлемые условия для моей работы. А в Швейцарии мне работалось замечательно.

Книга о Японии является частью трилогии, посвященной испытанию трех типов искреннего европейского письма: мемуары и фэнтези, записки путешественника и фэнтези, исповедь и фэнтези (еще не опубликовано). Так что книга о Японии исполняет вполне определенную структурную роль в трилогии, и в этом смысле всякая другая была бы простым повторением.

Каждому, ознакомившемуся с данной коллекцией сразу же бросается в глаза разительное ее отличие от всех прочих золотых собраний различных музеев и хранилищ мира. Если золотые изделия всех известных нам коллекций были плодом творчества ограниченного круга мастеров-профессионалов и предназначались для узкого круга ценителей и зажиточных потребителей, то предметы данной коллекции есть результат творчества всенародного и предназначаются всему народу. Но и это не основное различие. Главное, что если ценность золотых изделий жестко и неизбежно определяется косным природным материалом, то цену предметам коллекции Орлова назначает сам народ, и сам же дивится ей и живо с ней взаимоотносится, высветляя посредством этих ценностей крупинки золота своей собственной души.

Коллекция явно неоднородна. И это естественно. Как говорится в стихах:

На коллекции явно лежит печать индивидуальности, но не авторской, а индивидуальности времени, когда коллекционер-исследователь пользуется конкретными временно-ограниченными именами для определения явлений более общих и вневременных. Заслуга же Орлова, его открытие лежит, фигурально выражаясь, в сфере геологии, то есть он определил золотые жилы народной души и локализовал те места, откуда порождаются заместители героев нынешних и прошлых времен (включая и те несколько позиций, отведенных ритуальной женщине Пугачевой).

Так что в более общем смысле: определяя, так сказать, эти золотые жилы, каждый экземпляр коллекции мог бы обозначаться: