Дмитрий Пригов - Мысли

Попробуем начать с первой.

Обозначенная как Русская красавица, она предполагает дискурсивную разработку в виде пучка расходящихся, но взаимосвязанных, взаимодополняющих и взаиморефлектирующих тем — Русский красавец (а почему бы и нет?), Нерусский красавец (этого полно!), Нерусская красавица (пожалуй, самое простое), Русская некрасавица (как идея связи ущербности телесной и душевной, но и наоборот — оппозиция тело — душа, то есть некрасивая, но с прекрасной возвышенной душой), Русский некрасавец (ну, это ясно), Нерусский некрасавец, Нерусская некрасавица. (Возможна и апофатическая, почти неостановимая возгонка: Ненерусская некрасавица, Нерусский нененекрасавец и пр.).

Проект предполагает любые медиа и формы презентации.

Основной драматургией проекта является столкновение двух тем, двух дискурсов — Черного и Телесности.

С древних времен черное символизирует и являет собой знак тайного, таинственного, мистического, изъятого, укрытого, что в богословских терминах обозначалось термином Апофатика. То есть некая укрытая от внешнего человеческого глаза сложностроенная структура, воспринимаемая среди нас как ничто и пропадание. Проходя, покрывая, накладываясь на всякое пространство, черное вычеркивает, изымает его из трехмерной топографии разнообразно окрашенного внешнего мира.

Дискурс и образ телесности, напротив, представляет, обозначает собой явленность, проявленность, арктикулированность. В то же время телесная поверхность является активной границей, ограничивающей конкретное тело от вторжения в него придвинутого вплотную мира и от его собственного распыления в пространстве.

Черное же, накладываясь на части тела, вычеркивает их из вышеназванной драматургии взаимоотношения с внешним миром и переводит в другую. Причем, заметим, что в проекте это те самые части тела, которые наиболее активны и откровенны в коммуникации с внешним миром, — глаза и рот. Черное вычеркивает их из состава телесности, обозначая на этом месте некую значимую пустоту, значимое отсутствие. То есть за ним мы прочитываем остающуюся ненарушенной общую структуру. Тело отнюдь не рассеивается, не рассыпается. Это не смысл и не символ смерти. Тело пробивается сквозь черное, хотя и не может его преодолеть. Оно вступает с ним в сложный диалог в стороне от бытового, социального и привычно-антропологического, уже переходя в зону даже не новой (генетически моделируемой или биороботной), но ино-антропологии.

Конечно, из этого проекта можно вычитать и в него вчитать проблемы социальные, феминистские или психоаналитические. Как, впрочем, это происходит и с любым жестом, произведенным в насыщенном культурном пространстве. Естественно, и этот проект подпадает под всю сумму возможных, предпочитаемых, актуальных и расхожих интерпретаций. Эти значения, понятно, существуют и мерцают в боковых, пограничных зонах проекта и, при желании, могут быть сфокусированы в центре предлагаемого толкования.

Однако, крупный план изображения лица и черного моментально адресует нас именно к проблеме их почти драматических взаимоотношений. В данную драматургию попадают также боковые, как бы ускользающие небольшие кусочки черной одежды. Да и черные волосы встраиваются в поле этих отношений, поляризуясь в сторону бестелесного черного.

Транспонируясь в сферу нравственно-этического, это приобретает значение воздержания, ухода из зоны бытовой и даже интеллектуальной активности. Обретает смысл и знак наложения некоего запрета. Переход в молчание и медитативную укрытость. Тем более, что черное укрывает именно активные медиаторы — рот, глаза и уши.

Так что вычеркивание (прохождение Черного по Телесности и прорывание Телесности сквозь Черное) значит не уничтожение или негацию, но переведение диалога на другой уровень и другой язык.

Перформанс являет собой вознесение этого духа и летание его над огромным горизонтальным российским пространством.

Практически это представляет собой сцену, на которой стоит стол, накрытый белой скатертью. Стоит графин, наполненный красной жидкостью, рядом же — стакан, полунаполненный той же жидкостью. За столом задрапированное в черную ткань сидит человеческое существо. Оно на разные мантрические манеры сонирует мантру высокой русской культуры — первую строфу «Евгения Онегина» Пушкина. Параллельно звучит негромко, но постепенно нарастая, ритм-бокс. Постепенно стул вместе с исполнителем медленно начинает ползти вверх. Исполнение приобретает большую интенсивность. Исполнитель вместе со стулом уползает за достаточно широкий черный же полог под потолком, так что остаются торчать его голые ноги и длинный свисающий край черного облачения. Голос стихает, и на заднем экране вспыхивает изображение — сцена из фильма-оперы «Борис Годунов» Мусоргского, сцена «Под Кромами». Сцена включается сразу же на полную аудиальную мощь, смешиваясь с ревущей толпою. Все это сопровождается громким же звучанием ритм-бокса. Через минут 10 все стихает, остается только приглушенное звучание ритм-бокса. Пауза. Из-за полога постепенно начинает спускаться вниз с той же медлительностью автор-исполнитель, сонируя все те же мантры под затихающие звуки ритм-бокса. Исполнитель опускается к столу, выпивает стакан красной жидкости, закрывается с головой в черную ткань и замирает. Возможна полная темнота с выключенным светом. Вся длительность 30–35 минут.

Сцена, стол, стул, белая скатерть, графин с красной жидкостью, стакан.

Подъемное устройство, черный полог под потолком, за который скрывается исполнитель, длинная черная ткань, в которую драпируется исполнитель.

Ритм-бокс, кино- или видеопроектор, отрывок из фильма-оперы Мусоргского «Борис Годунов» — сцена «Под Кромами».

Перевод краткого предуведомляющего текста и аудиотрансляция его перед началом перформанса.

Видео- и звукоассистенты и оператор по подъемному механизму.

Видеозапись перформанса.

Не стоит удивляться улыбке на моем лице. Многим представляется, что все, связанное с самоубийством, непременно сопровождается мрачностью, истерикой или того пуще — безумием. Отнюдь. Зачастую это как раз связано с привычными и милыми вполне бытовыми хлопотами.

За кадром:Вот этот англичанин с истинно британским достоинством и невозмутимостью занят обустройством своего потустороннего житья-бытья. Он решил уйти из жизни известным и освященным магической традицией способом — замуровать себя в пещере, чтобы быть, так сказать, сразу поблизости от подземного царства.