Дмитрий Пригов - Мысли

А в чем же, спросите вы, упомянутое в заголовке всемирно-историческое значение соц-арта? А хотя бы в том — я вроде бы заявляю это на первый взгляд в противоречие всему вышесказанному, но на самом деле только в подтверждение, — что, не говоря уже о всем вышеперечисленном, он является последним и завершающим стилем явившегося миру во всем своем устрашающем величии и не выдержавшего, погребенного под собственной неимоверной тяжестью коммунизма.

Да уж, имя мощное, ничего не скажешь. В современной культуре оно покрывает собой огромную область творческих явлений и проявлений, именующуюся: как у Малевича. Наряду с именами Леонардо и того же, скажем, Пикассо, оно стало поп-именем, появляясь в чистом виде и в виде визуальной иконографии на разного рода плакатах, обложках книг и заставках телепередач. Да, именно так. Но только, к сожалению, не у нас, где до сих пор солидные издания могут вести серьезный спор о том, художник ли Малевич или проходимец. И большинство склоняются к последнему. Вмешиваться в эти диспуты смешно, бессмысленно и позорно.

Однако, стоит порассуждать о проблемах, объявившихся в связи с новой публикацией, но не привычной публикацией визуальных, а именно литературных опусов Казимира Малевича. В нынешней культуре представляется принципиальной разведенность современной литературы и современного изобразительного искусства. Если для художественного сообщества с его радикализмом творчество Малевича предстает вполне признанной высокой и мощной классикой, то литературные опыты его современников и соратников до сих пор кажутся немыслимым «авангардизмом», являясь достоянием сугубых ценителей литературы. Стоит, наверное, оговориться, что это различение, по всей вероятности, лежит в самой сердцевине различения визуального и вербального опытов. Примем данное просто за неумолимую реальность.

Собственно, рецензируемая книга оказывается в густейшей тени, отбрасываемой неимоверным количеством публикаций о Малевиче-художнике. Необходимо заметить, что сами стихи уже публиковались. Однако окружение статей, теоретических текстов самого автора (также публиковавшихся неоднократно), биографических материалов и стихов его современников, соратников, друзей и учеников (Клюн, Крученых, Хармс, Бахтерев) придает им многомерность и конкретность культурно-исторического существования. Почти половина из стихов, коих весьма немного, всего 22, с трудом атрибутируются некоторыми исследователями как стихи, определяемые просто как тезисы неких статей или выступлений.

Однако тот общий квазипоэтический стиль письма и говорения Малевича, стиль проповедей и откровений, вообще позволяет воспринимать в качестве эпико-поэтических высказываний все или почти все, им произнесенное и написанное. Однако вышесказанное нисколько не отменяет возможности и чистого жанрового высказывания и обаятельного, хотя и несколько тяжеловатого юмора, даже иронии в его стихотворных претензиях к друзьям Клюну и Крученых по поводу их как бы измены высоким идеалам авангардизма (в глазах самого Казимира Севериновича — измены истинной и позорной).

В наше время размывания всех жанровых и видовых границ в искусстве эти атрибутационно-идентификационные проблемы решаются весьма просто — авторским волевым назначающим жестом, типа: Я назначаю это быть стихами (и становятся стихами)! Или про то же самое: Я назначаю это быть картиной! И ведь, действительно, всяческие тексты и слова висят в залах и картинами являются. Однако, в нашем случае, поскольку назначающим был все-таки не автор, а публикатор, то возникают определенные справедливые сомнения по этому поводу. То есть количество сугубо стихотворных опытов может сократиться на шесть-семь.

При всей несомненной и удивительной выразительности самих стихотворных текстов, в своей тяжеловатой профетической мощи и новаторском радикализме почти проваливающихся сквозь наше мерцающее виртуализированное бытие, их значимость в качестве литературного жеста и факта весьма неопределенны. В отличие, скажем, от поэтической позы и образа того же Крученых и мастеров этого круга. И дело вовсе не в количестве написанного, не в его качестве и выразительности — как раз тексты Малевича помощнее многих. Проблема в выстроенности и явленности в культуре образа-имиджа деятеля литературы. В мировой практике практически никому не удавалось выстроить равнозначные литературные и художнические имиджи. Как, скажем, в изобразительном искусстве вполне можно сказать (и еще как сказать!): Как у Микеланджело! Как у Малевича! Однако же в сфере литературы их стихотворные опусы бытуют как стихи художников.

Так что пренепременно рекомендую почитать — мощные стихи мощного художника. Да и сопутствующие материалы в качественности не уступают.

Вспоминается история. Нехитрая история. И не то ее достоинство, что реальная, но что правильная. Один мой приятель, художник-абстракционист, по какой-то мелкой неисправности вызвал слесаря. Провел его то ли на кухню, то ли в ванную. За недолгой починкой разговорились. Покидая квартиру, слесарь мрачно проследовал мимо живописных работ и с явной горечью заметил:

— Неплохой ты парень, а то морду набил бы за это.

И кивнул на нехитрые абстракции моего приятеля.

Вот так.

К случаю же вспоминаются две начальные строки моего давнего стихотворения (уж извините), не потерявшие актуальность и поныне:

Разговор о вкусе — разговор весьма мучительный,

Тем более что народ у нас до чрезвычайности впечатлительный.

Но это об абстракции. Это простительно. А вот о непонятности такого жанра современного искусства, как инсталляция, слышать просто-таки удивительно. В своем подавляющем большинстве они, инсталляции, понятны прямо до обескураживающей простоты. Если, конечно, под понятностью понимать именно понятность. Что там такого немыслимого — банки, склянки, обычные тексты, бытовые предметы, видеоизображения и всяческое подобное же. Что уж тут непонятного?

Но, в общем, и это понятно. В смысле, ясно. Проблема, конечно, не в сих простых, мгновенно узнаваемых предметах, а в привычке. Так сказать, в конвенции. В смысле договоренности по поводу того, что такое искусство. Что может быть предъявляемо в его качестве. В каком таком специфическом месте. С каким, так сказать, имиджевым гарниром. И что ожидается от самой взирающей и внимающей публики.

И, конечно же, многие жанры современного изобразительного искусства вряд ли могут быть впрямую квалифицированы как предметы искусства именно изобразительного, согласно традиционным представлениям о данном роде деятельности — например, те же хэппенинги, перформансы, акции, лэнд-арт, видео- и компьютерные инсталляции. Надо бы для обозначения всего подобного слово подобрать какое-нибудь другое.