Ринат Валиуллин - Безумие [litres]

В лесу пустынно, только дятел стучал в барабан, да ветер дул в дудук. Я смотрел в экран телевизора.

Крик ястреба, считавшего цыплят, считавшего, что здесь всё его: и это небо, и остальная дичь, рука, которая его кормила, с которой он как с Байконура стартовал, как на орбиту, да и владелец той руки, он тоже был его. Пусть даже это не рука была, а ветка, а хозяин – дерево. Он быстро ушёл в верховье голубого озера, на рыбалку, ловить на свой крючок того, кто клюнет. Нос был что надо.

Я снова вернулся к мысли о сестре. Почему-то вспомнил, как знакомые во всех нюансах рассказывали, как делали стерилизацию кошке. Сестра же мне ничего не сказала, две операции подряд и ни слова. Только улыбается тихо, будто всё хорошо, а у самой такая неуверенность в глазах. «Начинаешь думать за мужика, теряешь женственность». Выйди замуж и будь счастлива! А если не поможет, то разведись, снова почувствуешь себя счастливой. Конечно, такие женщины однолюбки, они всю жизнь будут любить тех, кто их бросил. Ведь им нужна была хоть какая-нибудь любовь, чтобы подняться. Я видел женщин, от которых ушли мужчины. Ни одна из них от этого не потеряла. Хотя муж её пытался вернуться. Да, только зачем нужен уже ей был такой, пастеризованный:

– Я тебе надоел?

– Ну, как тебе объяснить. Я тебя объелась, и больше не хочу.

«Конечно, она хотела. Она всё ещё любила его, но гордость-то её куда отселишь».

Со стены меня накрывало картой мира, словно казённым одеялом. С паутиной авиасообщений, в которой запутался сам мир. Карта темнела раскрытой пастью. Мир, сидел за моей спиной и норовил проглотить меня, пережевать, словно кит планктон, усвоить и систематизировать на элементы. Мне не хотелось быть просто пищей, средством, но больше всего мне не хотелось быть посредственностью, как бы та ни втягивала в свою среду. Однако, какой бы странной ни была среда, вторник её переплюнул, выдался откровенно рыжим. Вчера я встретил трёх знакомых, и все они были рыжими, не то чтобы им не везло в жизни, просто волосы их цвели по своим законам, больше всего меня порадовал самый первый из них – солнце. Он преследовал меня целый день, а потом ему надоело. Сегодня лил дождь. Я наблюдал, как тот полз по окну словно прозрачный червь, то ускользая куда-то под раму, то вновь появляясь из-под неё.

Студентки сидели молча, девочки смотрели на меня будто сейчас я должен был взлететь к звёздам, чтобы потом совершить плавную посадку с грузом гуманитарных знаний в их юные головы, забитые совсем другим любовным хламом. Головы были прекрасны на первый взгляд, на второй я чувствовал себя в театре Кабуки. Грим скрыл все эмоции, что там под ним? Мало кто знал, что там, под защитным слоем стратосферы, томилась мимика. Которая получила пожизненное за свою сухость, сидя в жирной маске, она вспоминала свою молодость, что ей ещё оставалось. Вечером приходили руки и выручали её на волю, потом массаж, снова маска, уже увлажняющая. Снова ночь, и так до бесконечности.

На занятия я брал с собой чай в термосе, это меня грело, не жена, конечно, но всё же. Пока я заваривал себе чай, в голове моей всё ещё сидел вчерашний итальянец, про которого вечером рассказывала Шила:

– Представляешь, завалился к нам в университет посреди занятия. Ярый поклонник Достоевского, этого ему вполне хватило, чтобы заправить себя высокой идеей и доехать до Питера на вело. Он доехал на велосипеде от Рима до Университетской набережной Санкт-Петербурга.

– Достоевский велик, – сказал итальянец, лицо его треснуло улыбкой, и из неё посыпались ровные белые зубы. – Мне очень хотелось пройтись по улицам города, где он жил. Вы счастливчики, вы можете дышать воздухом того же неба, которым дышал он.

– Он так и сказал? «Дышал небом».

– Да.

– Красиво чешет этот итальянец, может, это сам Данте?

– Не похож.

– Глядя на вдохновлённого нашим писателем велогонщика, захотелось перечитать Достоевского. Может, тоже на что-нибудь сподвигнет. Или взять и перечитать того же Данте и посмотреть, захочется ли сесть в седло и на двух колёсах рвануть во Флоренцию, – вставил свою реплику в рассказ жены Артур.

– Правда, потом итальянца начал охватывать голод. Чем больше он смотрел на красивых русских девушек, тем радостнее понимал, что приехал сюда не зря. После расставания образ человека стирается постепенно, здесь ситуация была обратная: после встречи с нашими красавицами их образы стали проявляться в его взгляде всё ярче и ярче. Ему захотелось в их тепло, в их уют. Он преданно, словно преданный дворовый cane italiano, побитый невзгодами и утомлённый дорогой, смотрел на наших студенток. «Cane» – это пёс, по-итальянски, – пояснила Шила.

– Я знаю. Канары отсюда.

– Но никто из них не был готов скоротать с ним этот вечер. Пришлось взять удар гостеприимства на себя. Я покормила нашего гонщика в студенческом кафе. Пицца пошла на ура, потом устроила его в общежитии для иностранных студентов. Всю дорогу он не переставал цитировать великого классика и извиняться за свой придорожный вид. Спросил, почему девушки в России такие холодные.

– Наши филологические девы только с виду свободные и открытые, а копнёшь чуть глубже, внутри каждой свой драмтеатр. Обратно уже захочется не на велике, а на самолёте ноги уносить. А ты ему что ответила?

– Да нет, не холодные, просто весна была поздняя.

– Смеялся?

– Постоянно. И больше не закрывал. Как открыл передо мной буфет с прекрасным итальянским фарфором, так больше и не закрывал.

– Значит, симпатичный?

– Да, ничего себе Челентано.

– Может, он ещё и поёт?

– Я сразу дала ему понять, что замужем и кофе не будет.

– Верность, как же я её люблю, твою верность, иногда даже больше, чем тебя.

Иногда я завтракал один. Жена ещё обнималась с Морфеем, придавленная им, я молча ревновал на кухне и переваривал, помешивая ложкой кофе, что тоже не хотел из турки подниматься. Наслаждаясь медленным рассветом, я понимал, что женщине необходимо больше спать, чтобы выглядеть красивой. Воскресенье – один из тех редких дней, когда не обязательно воскресать к 9 утра, можно к обеду.

– Он тебя просто-напросто покупает.

– Ценит.

– Ценность будет падать, как только купит. – «Как у машины, примерно, на 10 % в год», – подумал я про себя, упираясь в картинку телевизора.

– Красавица. – В этот момент «красавица» из его уст звучало для неё как Уродина.

– Не надо меня строить, я уже построена.

– Чего ты хочешь?

– Быть счастливой.

– Выйди замуж и будь счастлива! А если не поможет, то разведись, снова почувствуешь себя счастливой.

Он не любил её, он понятия не имел, что это такое, а может быть, просто гениально играл роль человека, не способного на любовь. Я не знал этого актёра, мне хотелось верить ему. Его партнёрша играла хуже, возможно, накануне она поссорилась со своим настоящим и текст их спора отличался от текста сценария.