Ринат Валиуллин - Безумие [litres]

За этими мыслями меня подкараулила девушка:

– Can I help you?

Я не растерялся:

– Девушка, не могли бы вы мне найти вот это, примерить? – достал я с полки свой запылившийся английский и указал рукой на рубашку с белыми пальмами на чёрном хлопке, которая висела на манекене.

– Такая осталась только у него, – поискав некоторое время необходимое, улыбнулась мне белым полусладким полнотелым лицом продавщица.

– Он не обидится, если мы с него снимем?

– Неужели вас устроит сэконд-хенд? – подхватила моё чувство юмора девушка. Ей не хотелось раздевать манекен.

– А что делать? Очень нужны пальмы. В Финляндии они только у этого симпатичного парня.

– Хорошо, попробую договориться. Давно я не раздевала мужчин, – начала она двигать выставочную статую, чтобы поднять мужчину на руки.

– Ваша миссия – одевать.

– Это точно, – улыбнулась мне девушка, спустив манекен с постамента.

– В Финляндии все девушки такие?

– Какие такие?

– Неожиданно решительные.

– Нет времени ждать, пока он сам разденется, – легким движением своей руки отстегнула она его руку.

– Похоже, ему понравилась ваша бескомпромиссность, он сразу же предложил вам руку?

Девушка сняла с манекена рубашку и, вытащив из неё все булавки, протянула мне кусок ткани:

– Вот, возьмите ваши пальмы.

– Спасибо, – взял я рубашку.

– Штаны не нужны? – засмеялась продавщица, пристёгивая руку обратно к туловищу пластикового парня.

– Пресс взял бы, штаны нет. Это будет перебор, – долго вспоминал я, как будет по-английски перебор, и, не найдя нужного слова, довольствовался «слишком».

– Не волнуйтесь, рубашку я ему сейчас надену другую, с цветочками.

– Завидую вашему мужчине, повезло ему с подругой.

– Этому? – посмотрела она на манекен.

– И этому тоже.

Девушка засмеялась.

– Спасибо вам!

– Не за что, – налила мне ещё бокал полусладкого белого финка и пошла за цветами для менекена. Я с рубашкой в руке начал искать взглядом удовлетворённую трикотажно Шилу.

Когда одежда ей надоела, пошли лавки с домашней утварью, наполненные тёплыми, милыми, вязанными из бежевого уюта вещами. Продавцы улыбались сладко, словно зевали, пытаясь затянуть нас в сказочный сон своих кремовых магазинов.

– Мне очень хочется иметь дом. Такой, чтобы туда всё время хотелось вернуться, чтобы каждая вещь обладала своей силой притяжения, а все вместе они придали бы этой силе столько Ньютонов, что хватило срывать яблоки на любой вкус и цвет.

– Типичная семья фрилансеров или безработных.

– Ты ничего не понимаешь в уюте. – Шила взяла с полки изящную фарфоровую чашку: – Вот, такую хочу, чтобы пить по утрам чай. – Она повертела её в руках, потом перевернула и увидела ценник: – Нет, уже не хочу. Такие жалко будет бить.

– А ты не бей.

– Ты слишком спокойный, чтобы не бить с тобой посуду. А вот это я могла бы сделать сама, – оставила она чашку в покое и переключилась на пустые бутылки, стилизованные под вазы. Потом оглянулась и увидела, что её никто не слушает: – Что ты всё время плетёшься сзади?

– Не хочу забегать вперёд.

– Ты уже забежал, дальше некуда. Наверное, я не буду с тобой больше разводиться.

– Почему ты называешь меня Наверное?

– Кстати, хорошее имя, – улыбнулась она.

– Для сына?

– Да. Наверное, это будет сын. – Она качнула рукой светильник в виде осиного гнезда, который висел на пути её следования, и, извиняюще улыбнувшись продавщице, двинулась к выходу.

– За всю эволюцию суть женщины не изменилась: она хочет родить детей и быть счастливой. Мужчина же просто должен ей в этом помочь, и желательно по любви, а не по скайпу, – шёл я за Шилой. «Ну и что, что мы ничего не купили». Улыбаться мне не хотелось. «Дорого у вас всё». Мы вышли на улицу. Та медленно спускала нас вниз. Магазины стояли в очереди друг за другом вдоль мостовой. Мы здоровались с некоторыми из них за ручку. Потом так же прощались.

– В одну реку хочется войти дважды только в одном случае: если вода тёплая.

– Это ты к чему? – потерял цепочку остроумия Артур.

– Искупаться хочется.

– Мне тоже. В славе, например. Мне почему-то всё время казалось, что я рождён, сделан для чего-то грандиозного, важного, что я обязательно буду известен, но вот время проходит, а известности как не было, так и нет. И скорее всего уже не будет, наверное.

– Наверное обязательно будет знаменит. Вот увидишь.

– А я?

– Ты не одинок, миллионы людей хотят быть известными, конкуренция бешеная.

Скоро магазины нам надоели, мы вышли из них из всех сразу, свернув на улочку, которая спустила нас к зелёному парку, в котором, как заведённые, пели финские птицы. Песни их были о главном, об умении радоваться жизни, переживая невзгоды, а для того, чтобы научиться летать, достаточно расправить крылья. Там мы встретили пустую скамейку и сели. Вспомнили, как праздновали в этом парке, который был одним большим катком, пару лет назад Новый год, как катались здесь на коньках меж деревьев и целовались до посинения.

Сумасшедший поэт читал стихи вслух, стоя рядом с каким-то памятником.

– Я же тебе говорю. Сумасшедшая конкуренция. Готов ли ты сойти с ума ради этого? На полном ходу.

– Пожалуй, нет.

Скоро поэт пропал так же внезапно, как и явился, только шарф зеленел на чьём-то гранитном барельефе. Мы подошли поближе. Тот оказался тоже поэтом.

– Преемственность.

– Думаешь, тоже психопат?

– Стихопат, – поправила меня Шила.

– Стихи на финском звучат как-то иначе. Что-то рифмы я не заметил. Может, это и не стихи были вовсе, а проза жизни.

– Всё зависит от того, как их записать. Стихи мутировали: если вначале они были правильными и в рифму, то постепенно они стали более универсальными, пока в один прекрасный день наконец не обрели независимость от рифмы.

– Выключай филфак.

– Это не филфак, это сенсоры. Хотя пять лет на филфаке, в этом прекрасном курятнике сплетен и рассаднике чувств, где, как известно, один парень на десять девчат, не прошли даром.

– Вижу, они прошли по тебе. Думаешь, тот поэт один из счастливчиков?

– Однозначно, ты видел, как он вдохновенно читал.

– Жаль, непонятно было о чём.

– Все стихи о любви. Отсюда его сенсорное понимание женщин, – начала фантазировать Шила.

– Допустим, что за пять лет учебы он так или иначе был втянут в их личное пространство, в их бабский космос. Что дальше?

– Он даже не сопротивлялся, просто летел по орбите, а вокруг одинокие планеты, загадочные галактики и неприступные звёзды. Он смотрел на них, общался, отрывал их, других, и себя, тоже другого, более чувственного, что ли.

– А потом он встретил её, и пошла поэзия. Страдания, мучения, терзания, сигареты, пиво, вино, спирт, и стихи, стихи, стихи.