Ринат Валиуллин - Безумие [litres]

– Надо же было чем-то закусывать чувства. В любви всё на грани – реального и вымышленного, рационального и безумного, мужского и женского. Думал, что пишет для себя, на поверку оказывается – для них, для неё. Кто ещё, как не мужчина, должен писать женщину?

– Только он, – погладил я руку памятнику, и, видимо, не первый и не последний, потому что палец, в отличие от остальной бронзы, стал уже золотым от частых прикосновений. – Почему я пошёл на лётчика? Читал бы тебе сейчас стихи.

– Ни в коем случае. Для мужчины филология – это не наука, это чувство женщины.

– А авиация?

– Её возвышение.

В знак одобрения этих слов я обнял за талию Шилу и уткнулся в её копну волос.

– Золотые руки, – тоже не удержалась и взялась за палец поэта Шила. Его указательный палец блестел точно так же, как лапы и морды у бронзовых грифонов на набережной Невы напротив Академии художеств. Тем поклонялись вечные студенты, этим – временные поэты.

– Почему же вы бросили писать в столбик? – поднял Артур голову и обратился к поэту, хитро глядя в его тёмные бронзовые зрачки.

– Метаморфозы творчества привели меня к тому, что, если писать в столбик, это было похоже на стихи, а если экономить на бумаге и тянуть, словно лямку, строчку, то это уже сплошная проза, – ответила за него Шила. – Ну, представьте, едете вы по дороге, а там всё столбы, столбы, – скучно.

– Что для вас литература?

– Если стихотворение для меня – это мгновение, попытка поймать эмоцию, то проза – попытка её удержать и приручить.

– Вы счастливы? – посмотрел я уже на Шилу.

– Разве может поэт быть счастливым? Счастливый поэт – это не поэт.

– Это поэтесса, – обнял я Шилу, поворачивая её от памятника на выход из парка. – Жизнь наладится, стоит только сломать стереотипы.

– Или стереотипа, – поцеловала она меня в щёку.

– Я уже давно сломлен. Смотри, какие на небе облака.

– Да, только не начинай про небо, а то это на два-три дня. Я помню и про перистые, и про кучевые. А мы ещё не всё здесь попробовали.

– Ты спускаешь меня с небес на землю.

– На воду. Слушай, а лебеди, они же и вчера здесь качались на волнах, – стала присматриваться к парочке лебедей, качающихся на глади озера, Шила.

– Какая верная пара. Любо-дорого посмотреть. Смотри, как они привязаны друг к другу?

– Я бы сказала – ко дну. Пластиковые. Бутафория. Я думала, хоть за границей всё настоящее.

– И вправду, синтетические, – стала очевидна подмена… – Не грусти.

– Я им, как дура, хлеба взяла. Покормить.

– Ты так расстроилась, будто никогда в жизни не видела пластиковых союзов, – пытался найти глаза Шилы своими зрачками Артур. Но те смотрели куда-то вдаль, на другой берег озера.

– Я бы так не хотела, – ветерок грусти пробежал по лицу Шилы, когда они уже отошли от воды.

– А что бы хотела от жизни?

– Клубники, – быстренько взяла она себя в руки.

– Я знаю одну полянку.

Встроенные друг в друга, перебирая брусчатку, мы двинулись к рыночной площади, где на прилавках зажигательно клубилась ароматная ягода.

Струны были тяжёлые, но настройщик не сдавался, он настойчиво пытался приручить инструмент. Он тянул арматуру за арматурой, подвязывая их тут и там, делая стяжку под заливку цементом. Сосед строил дом в одиночку и уже вырастил на своём участке второй этаж.

– Сибариты пьют чай и смотрят любимую картину: как надо работать, – смеялся Марс жирным от шашлыка ртом, то и дело подливая вино и успевая переворачивать мясо на костре.

– Ты смеёшься над ним, а ведь скоро он нам закроет небо. И будет уже не до смеха. Либо будем смеяться уже в темноте.

– Ты о политике в общем?

– Я о частном.

– Нам не закроет, мы же лётчики, ты разве забыл? – приобнял он меня по-дружески, потом снял с огня очередной шампур и стянул с него вилкой в тарелку горячее мясо. Затем слизнул жирный жареный сок с пальца и воткнул шпагу в землю.

Мы сидели с Марсом и его женой в их загородном доме. Шила со мной не поехала. С некоторых пор она начала избегать встреч с Марсом, ссылаясь на разные обстоятельства. Хозяева сделали вид, что расстроились, но потом привыкли ко мне одинокому: сначала было вино с мясом на костре, потом чай с плюшками и футболом дома. Марс, как сосуд, наполовину наполненный вином, говорил громче и больше всех. Футбольное поле служило фоном к его дебатам, словно это его на трибуне поддерживала толпа. Мы с Викой то и дело переглядывались после очередной, не всегда уместной, остроты Марса. Смех уже не лез в рот. Марс веселил сам себя, ему было с нами скучно, он пил, будто это могло как-то развеселить его, он много говорил, будто это могло развеселить нас. Он замолкал, только когда острые моменты возникали у ворот. Алкоголь уносил Марса всё дальше от нас, оттолкнувшись от спорта и политики, он начал развивать тему высокой любви на собственном примере:

– О сексе я знаю не так уж и много, то, что заниматься им приятно, но не безопасно.

– Начинается, давайте о сексе без меня, – собирала Вика лишнюю посуду со стола.

– Как же о сексе без женщин? – засмеялся Марс.

– Тише. Пойду уложу малыша. – Вика ушла наверх укладывать малыша.

Едва футбол закончился, Марс переключил программу. Там шли трейлеры с гуманитарной помощью, будто трейлеры к новому фильму о милосердии и сострадании.

– Так вот, – вспомнил Марс, на чём остановилась его философия. – То, что дети рождаются из капусты, я услышал ещё в детстве, но только сейчас понял, о чём говорили взрослые. Без капусты какие дети! Именно – бедные, голодные и несчастные. Когда в семье нехватка, дети начинают радоваться не чувствам, а вещам. Отсюда и меркантильность и мелочность. Возможно поэтому, наперекор судьбе, с сексом я вёл себя бесцеремонно и ребёнок, зачатый в лучших традициях страсти, заставил меня церемонию эту осуществить. Технически это был брак по залёту, и можно было продолжить, сказав, что я долетался… или она. Мы ставили опыты друг на друге. А дети – они подопытные своих родителей. Ведь так, – обращался ко мне Марс. Я уже не понимал, ретушировал ли он события на экране или высказывал что-то своё свежеиспечённое.

– Ты в личном или в общественном? – кивнул я ему на экран.

– Да какая разница. Дети, они всегда дети, будь то страны, будь то ясли. – Марс был пьян, это было заметно по развязанному языку, который то и дело терял и путал гласные и согласные, а вместе с ними и нить разговора. Хотя я всем сердцем пытался его понять.

Я переживал своё, прораставшее во мне, чувство отцовства.

– Спит, – приложил я ладонь Шиле к животу.

– Конечно спит, не буди его.

– Не буду, – поставил я ударение на последний слог и вспомнил, как перестукивался с малышом вчера, будто через стенку с осуждённым на девять месяцев без права переписки, без прогулок, без света. «Какую же надо иметь психику, чтобы выдержать такой кошмар». Я начал понимать, почему дети плачут, стоило им только выбраться на свободу. Их переполняли пережитые в застенках эмоции. Космонавтик в тёмном вакууме сырой галактики, связанный лишь пуповиной со своей станцией. «Сегодня снова взорвался ракетоноситель на старте, он должен был доставить еду космонавтам. Те, брошенные на произвол орбиты, испытывали судьбу и голод, перейдя на режим жёсткой экономии. Надо будет сегодня заехать на рынок, купить мяса и орехов для станции, для нашего космонавтика». Станция спала. «Констанция» – промелькнул в моей голове Дюма и тройка его мушкетёров, которую гнал Д’Артаньян, подстёгивая её зажатым в руке колье. Моя рука поднялась от живота к шее Шилы и нащупала цепочку. «Подвески на месте».