Алексей Кобленц - Оставшиеся шаги

— Тридцать три.… Но я иногда думаю, что я еще и не рождался.

— Вот именно. Ты что думаешь, Лопухов, я по старой дружбе…

— Нет, — с несвойственной для него грубой и решительной нотой в голосе ответил Лопухов, — я так не думаю. И вот, — он развернул и выложил на зеленый директорский стол сложенный вчетверо листочек в клеточку.

Директору

Чернову Александру Витальевичу

От Лопухова В.

Заявление

Прошу уволить по собственному желанию.

С уважением В. Лопухов

А на самой последней строчке листа, специально, чтобы впоследствии можно было обрезать ножницами, несколько неказистых слов мелкими буквами:

«Извини меня, Саша, и спасибо».

Хлопнула входная дверь, Чернов поднял голову от заявления. Лопухов ушел.

До отправления электрички оставалось минут пятнадцать, не больше, когда Лопухов вошел и уселся на жесткое сиденье у окошка. А еще через пять минут он быстро и безболезненно умер. Умер прямо здесь, по дороге в свою Березовку. Пару минут, конечно, он похрипел, и неподготовленные к такому делу пассажиры вокруг него всполошились, и кто-то даже попытался сделать ему искусственное дыхание.… Но тщетно. Минут уже семь, как Провидение вычеркнуло Лопухова из списков живых. Отправление электрички задержали, пришли какие-то двое с носилками и один, в три раза здоровее тех двоих, — с фотоаппаратом.

— Чего это он умер, такой молодой?

— Наверное, от жизни. Жизнь — болезнь неизлечимая, передающаяся половым путем.

Все, что осталось от Лопухова, положили на носилки и вынесли вон из электрички, побыстрее, чтобы не задерживать других пассажиров, едущих куда-то к себе, а в том числе, наверное, и в Березовку. Тело Лопухова унесли неведомо куда, а вот душа, душа его, скорее всего, осталась здесь, в салоне зеленой электрички, и, бестелесная, замирала, как когда-то замирал он сам, от объявлений по репродуктору: «Станция «Монтажник». Следующая — «Папанинская». Станция «Папанинская». Следующая — «Березовская». А уж в Березовке, наверное, душа Лопухова вылетела, как птица на волю, чтобы вволю налетаться по всем-всем своим местечкам и закоулочкам, и чтобы залететь ко всем птицам в гнезда на белых-белых и пахучих березовских березах, попрощаться.

Попрощаться…

На девятый день к свежему могильному холму подошли трое: Лопуховы — вдова с сыном, и Сашка — Александр Витальевич Чернов. Обложили могилу нарезанным с березовской поляны дерном. Поодаль, в ногах, посадили выкопанную там же, в Березовке, молоденькую березку, авось и приживется, а на холм бросили пару-тройку срезанных березовых веток.

Мальчик, часто моргая, смотрел на могильный холм, а из глаз его вытекали какие-то уже не детские слезы. Ему казалось, что плачет он по безвременно ушедшему доброму своему папе.… Ан, нет. Плакал он по себе, потому что больше уж он его не увидит, и не поговорит с ним, и больше отец не погладит его по голове своею теплой, родной ладошкой.

Сейчас мальчик ненавидел Березовку и все, связанное с ней. Глупый, он еще не знает, он ничегошеньки еще не знает! У каждого из нас должно быть какое-то свое место, чтобы поплакать. Не в голос и не навзрыд, а так, в душе. У каждого из нас должна быть возможность поплакать.… Или нет, не так. Все когда-нибудь умирают, давая возможность всем, абсолютно всем остающимся, как следует оплакать себя на чужих похоронах.

Мальчик, конечно, вырастет. Вырастет и станет хорошим, добрым и достойным человеком.

А в чем оно, достоинство?

«А в чем оно, достоинство? — думал Чернов. — Нет, чего-то я, все же, решительно не понимаю. И, наверное, так и не пойму, слишком уж я для этого нормален…»

За окном стояла очень холодная ночь, но можно было разглядеть очертания голых деревьев и подремывавших, моргающих красными глазками сигнализаций, машин. Еще можно было увидеть ветер, пронизывающий каждую минуту, каждый миг этой ночи, не оставляющий надежд не только на тепло, но и на утро.

«Собачья погода», — тяжело вздохнув, наверное, подумала Собака. Она поднялась, несколько раз покрутилась на одном месте, и улеглась снова. Что-то ее разбудило в эту холодную ночь. Лохматое существо с выразительной мордой, она всегда спала неспокойно, подергивая лапами и повизгивая во сне. Теперь же она тихо лежала с открытыми глазами и изредка позевывала, широко открывая пасть.

«Что это она не спит? Не заболела ли?» — насторожился Хозяин, вслушиваясь в завывания зимнего ветра за окном. Он посмотрел на лежащую около его кровати Собаку, положил руку ей на голову и чуть провел ладонью по гладкой шерсти.

Собака тут же вскочила, застучав по полу когтями, бешено завиляла хвостом, извиваясь всем своим, довольно массивным телом, затыкалась мокрым и холодным носом Хозяину в ладонь, в шею, в щеку…

«Здорова, — подумал облегченно Хозяин. — Опять, наверное, ей что-нибудь приснилось. Все нормально».

— Ну, все-все, хорошая моя, — зашептал Хозяин Собаке, — ложись, ложись скорее спать. Надо, надо спать, еще ночь.

Но Собака никак не унималась, продолжая вилять сумасшедшим своим хвостом, и разгоняя воздух по комнате, отчего становилось еще холоднее. Ей не нужно было ничего особенного, просто она обрадовалась тому, что Хозяин обратил на нее внимание, сказал обычные, но необходимые ей слова и просто прикоснулся к ней. Так чем же еще, кроме хвостового сквозняка могла она выразить свою собачью признательность за эту минимальную, но дорогую ей хозяйскую ласку?

Она до того уже разошлась, что никакие слова не приструнили бы ее и не уложили бы спать, и Хозяину более ничего не оставалось, как, отвернувшись от нее к стене, самому притвориться спящим. Вскоре затихла и Собака, предварительно пару раз вздохнув, с голосом на выдохе, но уже, как показалось Хозяину, удовлетворенно и на эту минуту счастливо. А еще через какое-то время послышались тихие повизгивания.

«Спит, — понял Хозяин. — ну и слава богу!»

Самому же ему не спалось…

Маленькие беды его кружились над ним, как назойливые комары. Причем, нарочно он на них не сосредотачивался, а жили они совершенно самостоятельно, действительно уже как самые настоящие комары — один-два укусят и отстанут, а остальные кружатся, кружатся, кружатся… Бывало, под это монотонное круженье, как под убаюкивающий зуммер, он и засыпал.

А сейчас вот не спалось, и, как и в большинстве случаев, бессонница показывалась беспричинной, а от этого становилась еще мучительней. Хорошо еще, что Собака хоть на время увела его от самого себя. Теперь же он снова остался один, вступая в надоевшую борьбу со своими комарами.

Он лежал в своей постели с закрытыми глазами и думал о том, что его Собака — замечательный макет Счастья, собачий его образ. Только сейчас он отчетливо осознал как далеко человечество от маленьких проявлений радости и ощущений Счастья буквально из-за ничего. От восприятия этого ему сделалось покойнее, даже будто бы послышались легкие шажки подступающего сна. Утром его ожидала какая-то повседневная ерунда, и ночной сон являл собой функцию накопления сил для этой ерунды.