Андрей Клепаков - Опекун

— Ладно, может, это и к лучшему. Не отследит.

Я начал готовиться к войне. Купил очередную левую симку. Снял на месяц квартиру рядом с Машкиным домом. Взял напрокат дешевенькую авео, чтобы не светить свою тачку. Мало ли кому можно попасться на глаза. Лучше перестраховаться.

И наконец, встретился с Машей.

— Ой! У тебя новая машина? — удивилась Машка, залезая в тачку. — Какая маленькая.

— Взял напрокат, пока моя в ремонте, — я не стал объяснять истинные причины маскарада. — Но Ане не надо говорить, что я на другой машине езжу.

— Почему?

— Не надо и все. Так лучше.

— Как скажешь, — пожала плечами Маша.

— Есть еще одна новость, — улыбнулся я. — Я тут рядом квартиру снял, поехали, посмотришь.

— Зачем?

— Зачем поехали, или зачем снял?

— Зачем снял.

— Приедем — расскажу, — я все никак не мог решиться посвятить Машку в свои планы.

Квартира Маше не понравилась. А чему там нравиться? Не для того снималась.

— Давай, Машунь, поговорим о делах наших грешных, — сказал я, когда чай был выпит и торт был съеден.

— Давай, — кивнул ребенок и полез было ко мне на колени.

Я не пустил.

— Не, Маш, разговор серьезный, не до обнимашек. Потом обниматься будем. После победы.

— Ну, — сказала Машка и внимательно на меня посмотрела.

Я откашлялся.

— Машунь, чтобы ты снова жила у меня, тебя надо отнять у Аркадия, — в разговорах с Машей я как-то всегда избегал называть его ее папой. Предпочитал просто по имени.

— Причем, отнять официально, по закону, — продолжил я.

— Это можно? — оживилась она.

— Можно, но сложно, — проговорил я. — Чтобы тебя снова отдали мне, его должны лишить родительских прав. И ты тогда опять становишься как бы сиротой.

Машка молча смотрела на меня.

— А родительских прав лишают за плохое, или даже очень плохое обращение с детьми.

— И что он должен делать?

— Самое простое, он должен тебя бить.

— Он не бьет.

— Я знаю, — сказал я и замолчал.

Машка сидела молча, я тоже молчал. Потом она спросила:

— Мы должны наврать и сказать, что он меня бьет?

Я кивнул.

— А нам поверят?

— Поверят, если у тебя будут следы от побоев.

— Ух ты, — сказала она и замолчала.

Через минуту я спросил:

— Хочешь еще торта?

Машка покачала головой. Я включил чайник, налил себе чая, сделал несколько глотков, наконец, она спросила:

— А кто меня будет бить?

Я промолчал.

— Ты? — спросила она.

— Я.

— А скажем, что он?

— Да, — кивнул я.

— Это подло, — сказала Маша и даже покраснела.

— Это очень подло. И нас никто не заставляет так поступать.

Машка молчала, я допил чай.

— Или ждать восемь лет? — спросила она.

— Как вариант, — кивнул я.

— А за восемь лет ты можешь меня разлюбить, — задумчиво сказала она.

— Я не разлюблю, — улыбнулся я, — а ты сможешь. Восемь лет долгий срок для ребенка.

Машка вскочила и все-таки залезла на меня, я не сопротивлялся.

— Нет, нет, я никогда тебя не разлюблю! Ни за восемь, ни за сто восемь.

Я обнял ее.

— Значит, ждем восемь лет.

Машка сидела, прижавшись ко мне.

— А их можно нарисовать?

— Кого? — спросил я

— Следы.

— От побоев?

Машка кивнула.

— Нет. Их врачам надо будет показывать.

Машка молчала,

— Чума, — сказала она.

Я кивнул.

— Ты для этого квартиру снял?

Я кивнул снова.

Машка так долго молчала, что я даже подумал, что она уснула.

— Ты очень плохой человек, — тихонько сказала она.

— Я знаю, — сказал я и поцеловал ее.

— Ты со мной так же не поступишь?

— Никогда. Я скорее умру.

Машка заплакала. Она плакала долго. Я молчал. Маша перестала плакать, и я сказал:

— Нас никто не заставляет это делать. Давай не будем и просто забудем про это, как страшный сон. Ты ведь меня не разлюбишь за то, что я придумал такое?

— Не разлюблю-ю, — и слезы снова потекли из ее глаз.

— Ну, все-все, — погладил я ее по спине. — Забыли. Давай лучше еще чаю с тортиком.

Глотки чая перемежались всхлипами, торта Машка почти не съела.

Потом она положила ложку, быстро взглянула на меня и, опустив глаза, сказала:

— Я согласна.

— Нет, нет. Забыли, это была плохая идея.

Машка покачала головой, посмотрела на меня и повторила:

— Я согласна. Я люблю тебя.

Чувствуя себя полным подлецом, я сказал:

— Будет больно.

— Я потерплю.

Я усмехнулся.

— На суде будет еще больнее. Очень трудно чувствовать себя негодяем. Ты можешь не выдержать и признаться, что мы все придумали. Тогда меня посадят.

— Куда? — встревожено спросила Маша.

— Ну, не на кол, естественно. В тюрьму, за клевету. Лет на пять, наверное.

— Не признаюсь, — твердо сказала Маша.

— Хорошо, — кивнул я, — но это еще не все.

— Господи! Еще-то что? — она даже всплеснула руками.

— Если он тебя побьет один раз, никто его родительских прав не лишит. Всякое может случиться между отцом и дочерью. Он должен бить тебя долго и часто. У тебя на теле должны быть следы от старых побоев, которые уже проходят, а сверху них новые, свежие. Тогда точно прав лишат.

Машка с удивлением смотрела на меня,

— Ты сколько меня бить будешь? Неделю?

Я кивнул и обнял ее.

— Чума, — вздохнула Маша.

— Чума, — выдохнул я.

— Сейчас? — Машка высвободилась из моих объятий.

Я развел руками и виновато улыбнулся.

— Можно сейчас.

Машка слезла с моих колен.

— Хорошо.

Я кивнул.

— У Аркадия ремень есть? — спросил я.

— Есть, вроде.

— Широкий, узкий?

— Узкий, на брюках.

— Хорошо, пошли. Хотя ничего хорошего.

В комнате я постелил простыню на кровать.

— Простыня чистая, из дома. Раздевайся. Трусы тоже.

Машка послушно разделась. Легла. Ее кожа покрылась пупырышками. Я сжал зубы и взмахнул ремнем.

Закричали мы одновременно. Попку перечеркнула вспухающая багровая полоса. Я уронил ремень, упал на колени, стал дуть.

— Сейчас подую, меньше болеть будет.

— Больно, блин, — прошептала Машка. — Еще надо? — оглянулась она на меня. Я кивнул.

— Давай, побыстрее только.

Я встал, включил телевизор, нашел музыкальную программу и прибавил звук.

— Если мы так орать будем, соседи прибегут.

Снова взял ремень.

Господи! — подумал я. — На что только ни готовы женщины ради любви. Даже такие маленькие.

Машка больше не кричала, только вздрагивала, мычала и двигала ногами.

Про себя я говорил после каждого удара:

— Твоим узким плечам…

— Под бичами краснеть…

— На морозе гореть.

— Ну, а мне за тебя…

— Черной свечкой гореть…

— Да молиться не сметь.

Эстет! Блин.

— Все, — я бросил ремень, схватил спрей с лидокаином и залил ей всю спину. Маша вздрогнула.

— Сейчас легче станет, это анестезия.

Когда я покупал два флакона, аптекарь с пониманием на меня посмотрел. «Знал бы ты, для чего я его покупаю», — подумал я тогда.