Александр Мещеряков - Шунь и Шунечка

— Обошлось — кассирша с охранником в штаны наделали, я их узлом “морской дракон” друг к другу задницами привязал, чтобы целоваться не вздумали. Шучу… От греха подальше. Тоже шучу… Все, ухожу. Это уже серьезно: деньги Лене отдашь, надолго хватит. Богдана по щеке потрепи, скажи, чтобы зла не держал, мать не обижал и рос мужчиной. Мы с ним наверняка при необычных обстоятельствах еще встретимся. Тогда и потолкуем.

— А чем привязал? — не унималась со своими практическими вопросами Шурочка.

— Шарфом мохеровым. Помнишь, ты мне подарила?

Шурочке стало обидно за шарф, связанный ею в шотландскую клеточку. Но сейчас было не время для пустых эмоций.

— Хочешь, я тебе новый свяжу? У меня и шерсть импортная имеется.

— Не надо, я сам.

Шуню, конечно, любое дело было по плечу, но вот связать шарф он все-таки не смог бы. Это Шурочка знала твердо.

— Себе-то хоть долларов оставил? — задала она свой предпоследний вопрос.

— Нет, — мотнул косичкой Шунь. — Я с собой только свою подушку беру, — он любовно погладил полено, с которого давным-давно слезла береста. — Понимаешь, там, где меня нет, но где я обязательно буду, деньгами сыт не будешь, там схема товар-деньги-товар не работает. По крайней мере, я на это надеюсь. Только место это еще найти надо.

“Вот это ему по плечу”, — грустно подумала Шурочка. Она хотела еще спросить: “А как же я?” — но смолчала. Совершенно естественно, что этот последний вопрос остался без ответа.

Выходя от Шурочки, Шунь еще не знал, куда приведет его дорога. Ее покрытие отличалось разнообразием: асфальт сменился бетонными плитами, потом — гравием, укатанной глиной, нехоженой звериной тропой. А потом тропа снова вывела его на проселок, дорогу районного значения, шоссе. И так было не раз. Ездил Шунь и полупустыми электричками, и неспешными товарняками, и автобусами дребезжащей советской выделки. Предпочитая местность сельскую или лесную, в городах не сходил. Избегал и попуток: на вопрос “тебе куда?” — дать ответа не мог, что настораживало водителей — они вдавливали акселератор в пол, обдавая Шуня бензиновой гарью, природной пылью и антропогенной грязью.

Шунь зарабатывал себе пропитание неквалифицированным трудом. Денег при этом ему никто не давал — ржаная корочка, капустный пирожок, скользкие макароны. Лопатил землю, колол бабкам дрова, разгружал машины и товарные поезда — стопка водки, горячие щи, горсть зерна из мешка. Схема товар-деньги-товар здесь и вправду работала плохо.

— Куда идешь-то? — спросил Шуня ветеран Великой Отечественной. Его засаленный ватник был увешан боевыми наградами. В том числе, и за взятие Берлина.

— Да вот, место себе ищу.

— Дело, конечно, хозяйское, а то со мной поживи, места много, мучиться мне недолго осталось, дом тебе отпишу.

Дом стоял у болота, Шунь обошел его стороной.

— Смотри, пока я жив, мое предложение остается в силе. Если отойду куда, — ветеран показал глазами то ли в землю, то ли в небо, — дом открытый стоит, заходи, не стесняйся, — услышал Шунь вдогонку. Полуденное солнце жгло ему спину…

— Куда тебя несет, хрен московский? — спросил Шуня бывший боец ОМОНа, которому, как он хвастался, оторвала ногу чеченская мина.

— Да вот, место себе ищу.

— Вали отсюда, здесь тебе не место, у нас гектары считанные, воздуха мало, здесь тебе не обломится, — крикнул омоновец и погрозил липовым костылем. Крепко-накрепко врезались Шуню в память его глаза с голубой сумасшедшинкой. Налетевший шквал бросил в лицо пригоршню дождя.

Он шел по просторной земле. Выдувая сорные мысли, в голове посвистывал ветер. Ветер приносил неясные звуки, в голове шумело. Вспоминая про странствия Басё, Шунь перекладывал шум в людскую речь. Как там у него сказано?..

Правда, впечатления самого Шуня укладывались теперь в хайку далеко не всегда. Возможно, дело было в несопоставимости простора и трех строчек. Впрочем, русских верлибров тоже оказывалось ему мало. Наверное, Шуню хотелось прожить не одну жизнь сразу, а хотя бы две. Он записывал стихи на обрывках газет, упаковочной серой бумаге, на чем придется. Записав, метил стихами маршрут — оставлял на придорожных камнях, вешал на заборы, доски объявлений, накалывал на кусты, бросал слова на свежий ветер. Неудивительно, что до нашего времени сохранились далеко не все.

Июнь не задался, шли дожди, под ногами чавкало. Прямо посередине бывшего колхозного поля, огороженного ныне красными флажками под частную собственность, четверо бугаев в уляпанных грязью малиновых пиджаках толкали “лендровер”.

— Ну ты, придурок, иди-ка сюда! — крикнул самый мордатый из них.

Шунь уперся в багажник — до хруста в костях. Иноземный мотор заголосил по родному, колеса бешено завертелись и, нащупав твердую почву, покатили по неровному полю.

— Зверь! Не зря деньги плочены! Жрать хочешь? — крикнул мордатый и, не дожидаясь ответа, бросил из высокой кабины полпалки сырокопченой колбасы. Она упала в грязную глину, обнажавшуюся по мере того, как вездеход соскребал своей шипованной резиной травяной слой. Держась за колбасу, Шунь сложил:

Шуню показалось этого мало, и он добавил:

Одно поле с легкостью перетекало в другое. Вот и это перетекло. Редкие колоски ржи терялись в ромашках и васильках. Три пары увлажненных глаз уставились на Шуня из этого цветника.

— Пить будешь?

— У меня даже закусить есть, — протянул Шунь колбасу в глине. Никто и не поморщился.

Сложив так, Шунь посчитал, что у него вышло чересчур общо, требовался крупный план.

Как-то незаметно поднялся воздушный градус, термометр зашкаливало. Шуню приходилось огибать лесные пожары и ходить крюками. И все равно он стал кашлять — едкий горячий дым сушил горло, выжигал легкие. Курить не хотелось, даже водка не лезла в горло. И только короткие ночи приносили облегчение. В лесу Шуню стали встречаться погорельцы с котомками. Они брели кто куда и тоже искали себе место.