Эрнест Гейнс - И сошлись старики. Автобиография мисс Джейн Питтман

Простая Душа, он, когда разговаривает, качается взад-вперед. Сидит он, стоит, а все одно взад-вперед, взад-вперед качается. Случается, он поговорит-поговорит и перестанет, а вот чтоб качаться перестать, такого не случалось.

— И вот надену я, бывало, форму свою солдатскую и смотрю на себя в зеркало, в шифоньерку вделанное. Я знал, что на улицу мне нельзя показаться в форме моей, так мне пусть хоть дома хотелось походить в ней. А нынче я себе сказал: надену-ка я свою форму да сяду на галерейке с дробовиком моим испытанным, а если кто надо мной вздумает надсмешки строить или велит мне мою солдатскую форму снять, пристрелю без разговоров. И вот сидел я там, сидел, и хоть бы кто мимо прошел. Посидел я, посидел и дай, думаю, кроликом на ужин разживусь, ну и двинул к болоту. Дошел до Польской дороги, и тут меня словно какая неведомая сила потянула сюда. Сам не пойму, что причиной, только ноги меня не слушаются и несут сами собой в Маршаллову деревню.

Тут Простая Душа поглядел на Мейпса, но Мейпс на него не глядел. Он глядел за огород на деревню. Насчет того, что он в солдатской форме на галерейке сидел, это, сдается мне, Простая Душа правду говорил, зато уж все прочее он присочинил, и Мейпс это знал.

А Простая Душа дальше рассказ вел:

— Вот сижу я у Мату на галерейке, а Бо через канаву перескакивает, и ружье при нем. Я ему и скажи: "Стой, — говорю, — парень. Стой-ка лучше". Да разве он послушал? Кто я такой, чтобы ему меня слушать? Старый хрыч негр. Всего-навсего старый хрыч негр. И немцы, они такие же. Они думали, негры не насмелятся в белых стрелять. А наш триста шестьдесят девятый страшную силу их положил — так и полегли в окопах с усмешками со своими дурацкими.

Простая Душа замолчал, но не сразу перестал раскачиваться. Гордый был, что все так хорошо рассказал. Всех нас оглядел — хотел узнать, как нам его рассказ пришелся. Я кивнул ему. И еще кое-кто кивнул. И уж он гордый-прегордый был, что все его слушали.

— Взгляни на нас, Иисусе! — Джеймсон говорит. — Взгляни на нас!

— А что, как он на их стороне? — говорит Мейпс.

— Как вы можете? — говорит Джеймсон Мейпсу. — Как вы можете сейчас кощунствовать? А вам, промежду прочим, пора бы долг свой выполнить.

— Что вы от меня хотите? Хотите, чтобы я Мату арестовал? — спрашивает Джеймсона Мейпс. — Вы что, думаете, мне нужно, чтобы это старичье, которому самое место в доме престарелых, всем скопом припожаловало в Байонну? При том что тамошнее кодло уже загодя надирается перед завтрашним футболом?

— А вы что, собираетесь сидеть здесь, покуда Фиксово кодло сюда не нагрянет? — спрашивает Мейпса Джеймсон.

— Как знать, а вдруг и пронесет — на мое счастье, — говорит Мейпс.

— Ваше счастье, если они не всех до одного тут поубивают, — говорит Джеймсон.

— Заткнись, холуйская твоя душа, — Бьюла Джеймсону говорит.

Бьюла, она от Джеймсона была шагах в пятнадцати, не меньше. И Джеймсон — давай к ней. Но он на полпути еще был, а Бьюла уж с крыльца прыг — Джеймсона приготовилась встретить. Кулачищи сжала — и ну махать: Джеймсону готовила встречу. Джеймсон враз остановился, только что не попятился.

— А ну подойди, холуйская ты душа, — Бьюла говорит. И знай кулачищами машет. — Я тебя так отделаю, что ты или вовсе ума решишься, или враз поумнеешь — не одно, так другое. А ну подойди, я тебе похлеще Мейпса врежу, только подойди. Одной ногой в могиле, а туда же!

— Ваше преподобие, не обращайте на нее внимания, — Мейпс говорит.

— А что, Чумазый, если мне в его стрельнуть? — спрашивает Кочет. — Или мне не встревать и пусть баба моя его оттреплет?

— Ни тебе, ни твоей бабе нечего руки марать, — говорит Чумазый. — Если он хоть раз еще пикнет, его Кукиш оттреплет. Ну что, Кукиш, возьмешься его оттрепать?

Кукиш покосился на бабку — узнать, как ей это глянется, — но Гло так на него зыркнула, что он враз присмирел.

А Мейпс к Джеймсону подошел, руку на плечо ему положил.

— Ваше преподобие, шли бы вы домой.

— Мое место здесь, — говорит Джеймсон, а сам все на Бьюлу глядит. И так он тихо это сказал, что его почитай никто и не услыхал. — Мое место здесь. — И Мейпсу прямо в глаза поглядел.

— Ну что ж, дело хозяйское, — говорит Мейпс и руку с Джеймсонова плеча скинул.

— У кого еще есть что сказать? — спрашивает Клэту.

Никто не отозвался. Мейпс подождал чуток, потом всех нас, одного за другим, оглядел.

— Это что же, значит, вам больше нечего рассказать? — спрашивает. — А я-то думал, вы только во вкус вошли.

— Уж чего-чего, а чего рассказать у нас найдется, — говорит Бьюла. А сама не на него, на Джеймсона глядит. — Хотите, чтоб я рассказывать начала? — И тут уж на Мейпса поглядела. — А не хотите, чтоб я начала, так и любая другая баба может начать. Рассказать, что здесь с бабами творили, так у вас волосы дыбом встанут. Ну что, мне начинать? Скажите только "да", и я начну. Кивните только, и я начну.

— Нет, — говорит Мейпс. — Хватит с меня. Я сыт по горло вашими небылицами. — И всех нас, одного за другим, оглядел. — Значит, настало время платить по счетам, так надо понимать? И платить Фиксу придется? Причастен Фикс, не причастен, а платить за все ваши обиды придется ему, так надо понимать?

— А что, за ним мало, что ли, паскудств числится? — Бьюла говорит.

— Не Фикс выступал в сенате, чтобы того парня в Арлингтоне не хоронить, — говорит Мейпс. — И не он электрический стул включал, — повернулся к Дину и Дону Леженам — мулаты эти, они завсегда рядышком стоят. — И ты, Дин, знаешь, — говорит, — женщина, которая племянницу твою отравила, была не кэдженка, а сицилийка. И Фикс тут ни при чем.

— Он здешний, с реки, — Дин говорит, — и она здешняя, с реки этой. Значит, одного поля ягоды.

— Ох уж мне эта река, — говорит Коринна.

Все повернулись к ней. От кого, от кого, а от нее не ожидали, что она заговорит. С тех самых пор, как Коринна сюда пришла, она и рта не раскрыла, знай сидела в качалке да во двор глядела. И с места с тех пор почитай что не вставала, разве когда за покрывалом — Бо прикрыть — сходила. Про нее чуть не все и забыли.

А она говорит:

— А все эта река, сколько уж лет мы ходили на реку на эту. И рыбу удили тут, и белье стирали, и крестили нас тут, в этой реке, в реке Сент-Чарльз. Она и питала нас, и тела и души наши очищала. Все она, река Сент-Чарльз, и вот на поди — нету ее для нас. Нету. Лишили нас реки. И больше нам туда ходу нет.

И замолчала. Даже головы не подняла. Все глядела во двор.

— На мне не меньше, чем на вас, сказывается, что той, прежней реки уже нет, — Мейпс ей говорит. Но она его не слушала. А может, и забыла, что он тут. — Разве прежде здесь такая рыбалка была? — говорит Мейпс. — А охота разве прежде такая была? И в этом вы тоже Фикса вините? Так я вам скажу: не того вините. Он от этих времен не меньше вашего пострадал. Если бы его реки не лишили, с какой бы стати он к протоку переселился?