Эрнест Гейнс - И сошлись старики. Автобиография мисс Джейн Питтман

И опять замолчал, глядел на нас. Но мы на него не стали глядеть. За кем из нас такого не водилось: при ком из нас не надругались над братом ли, сестрой ли, мамой ли, папой, а мы за них не заступились?

Такер, покуда говорил, все у крыльца стоял. А тут отошел к концу галерейки и туда, где кладбище, стал глядеть. А кладбище отсюда из-за зарослей и вовсе не видать. Но мы знали, куда он глядит, знали, с кем он говорит. Кто из нас не стоял в одном из здешних дворов и не кричал так, чтоб на кладбище могли услыхать.

— Прости меня! — кричит. Руки над головой поднял — в одной дробовик держит, другую в кулак сжал. — Прости меня, тварь последнюю! — кричит. — Слышишь меня, Сайлас? Сайлас, скажи, ты меня слышишь?

Бьюла встала, подошла к нему, увела к крыльцу. Они сели, и она обняла его за плечи, обхватила, как дитя малое.

— А что тогда закон делал? — говорит Такер и на Мейпса глядит. А по лицу его слезы текут. — Что закон делал? Закон сказал, что это Сайлас наехал на трактор, что он первый в драку полез. Вон как закон к негру оборачивается. Вон как. — И сам все на Мейпса глядит. Хочет, чтобы Мейпс ему в лицо поглядел. Но Мейпс глядеть на него не стал. Знай себе леденец сосал. — Да разве может телега, мулами, живыми тварями заложенная, наехать на трактор, на машину? Не может. Никак не может. А они говорят, наехала. А я со страху, — говорит Такер и на нас глядит, — со страху, хоть и видел, как было дело, — я со страху с белыми пошел против брата. Убоялся, боли убоялся, и бил брата тростниковой палкой вровень с белыми.

И глядит на всех на нас — на одного, другого, третьего… Хотел, чтоб мы осудили его. Да разве нам его судить? Да разве мог хоть один из нас его судить? С кем хоть раз да не было такого?

Мы как затихли, так и не шелохнулись. И Мейпс затих. И его недомерок помощник. В воздухе ни ветерка, так что деревья и кусты и те затихли.

И тогда заговорил Янки. Мейпс крутанул головой — на Янки поглядеть. Он надеялся, все вдосталь наговорились. Уже начал было что-то Янки говорить — обложить его, что ли, хотел. Но передумал, только поглядел на Янки — долго так, зло поглядел. А Янки и бровью не повел.

— И правда, — говорит. — Все, кому нужно лошадь объезжать, звали Янки. Хоть из нашего округа, хоть не из нашего, а все равно звали Янки. Всегда, когда нужно выездить лошадь под женское седло, всегда звали Янки, потому что знали, я свое дело знаю. Для всех этих белых богатеев, которые на масленой красуются на гулянье на кровных лошадях, а лошади под ними так и играют, — для всех их лошадей ихних я объезжал. Я, Сильвестр Дж. Бэттли, — кто ж еще. Мату, Руф, Такер, Гейбл, Гло — все скажут, я не вру. — И повернулся к Мату. Янки был головы на две ниже Мату; Мату, он высокий, прямой, а Янки низенький, коренастый, ноги колесом. Он глядел на Мату — и мутными подслеповатыми глазами своими просил Мату подтвердить его слова. Мату кивнул. Ничего не сказал, взглядом и то Янки не удостоил, кивнул, и только. Но Янки и тем был счастлив. — Всех лошадей, всех мулов я объездил, — говорит. Но не с нами он говорил. Вспоминал давние времена, те времена, когда молодым был, когда мог лошадей объезжать. — Всех, всех я объездил. Для Кэнди я объездил Задиру и Кубика. Кубик меня на плетень скинул — сам не знаю, как жив остался. А все равно сызнова сел в седло. Тут ведь как — или он, или я. Вон он, Кубик, пасется, нынче-то уж совсем стар стал, только и может, что щипать траву. А вы сходите спросите-ка у Кубика, кто его объездил, спросите-ка!

Он опять замолчал. Кивал головой. Думал. Вспоминал давние, давно прошедшие времена.

— А нынче лошадей больше не осталось, и объезжать больше некого. Повсюду трактора, повсюду машины; и кто я нынче — последний человек. Нынче меня в расчет не берут, ни во что не ставят, а почему, потому что сижу сиднем, сижу сложа руки. И нынешние никто уж и не припомнит, когда я всех что ни на есть лошадей объезжал, всех что ни на есть мулов. Задиру, Кубика, Алмаза, Иова. Тигра, Тони, Салли, Точку, Везунчика, Кору, Джона-Зазнайку, Лотти, Хэтти, Птаху, Рыжего, Бесси, Придурка, Лину, Мистера Баскома. Для доктора Моргана я объездил Шлепанца, Комарика, Ролана. Всех их, всех до одного, я объездил. Нынешние-то, они ничего и не помнят. Но я — я помню. Все помню. И кто меня моего дела лишил — знаю.

— А что такое прогресс, ты знаешь? — спрашивает его Мейпс, а сам снова утирает лицо и шею.

— Какое мне дело до прогресса? Мое дело лошадей объезжать, — говорит Янки.

— Да тебе сейчас и под страхом смерти лошади не объездить, — говорит Мейпс. И платок обратно в карман сунул. Платок из белого сделался совсем серый, замызганный.

— Ваша правда, может, мне сейчас лошади и не объездить, — говорит Янки. — Но, может, потому я его и застрелил, что я из-за него лошадей лишился.

— Возьми его слова на заметку для протокола, — кинул Мейпс через плечо Гриффину.

— Будет сделано, — говорит Гриффин. — Янки. Я-н-к-и…

— Сильвестр Джей Бэттли, — говорит Янки. — И ты уж будь ласков, и Сильвестр и Бэттли напиши без ошибок, если, конечно, сумеешь. Пусть моим родичам там, на севере, лестно будет, когда про меня в газетах пропишут.

— И сколько мы еще, шериф, такое будем терпеть? — спрашивает Гриффин.

— Давайте скажите ему — сколько, шериф, — это Жакоб Мейпсу говорит. — Похоже, до этого недомерка еще не дошло, что к чему.

Мейпс остановил глаза на Жакобе и тут же к Гриффину повернулся.

— Поди свяжись с Расселом, — говорит, — проверь, там уже он или нет. Если там, скажи, пусть там и остается. Мы, как видно, отсюда не скоро выберемся.

Ну, недомерок и двинул к машине — штаны на заду мешком висят, зада-то у него и вовсе нет, на чем сидит только — неизвестно, а туда же, идет гоголем — берегись, мол, сейчас в тюрьму засажу. Да ему Кукиша и того не посадить, вздумай Кукиш ему отпор дать.

Поговорил по радио — и давай обратно во двор, докладывает Мейпсу: Рассел уже там, и Рассел, мол, передает, покуда все в порядке.

— Иди обратно, — Мейпс ему наказывает, — свяжись по радио с Хилли, вели ему патрулировать шоссе у въезда в Маршаллову деревню и никаких подозрительных типов сюда не пускать.

Недомерок вздохнул и пошел обратно, а сам все под нос себе бормочет.

Я на недомерка смотрел и потому не сразу заметил, когда Гейбл заговорил. Гейбл говорил так тихо, что только тот, кто рядом стоял, мог его услыхать. Поначалу я не его, а Гло услыхал. Слышу, она: "Побереги себя, Гейбл, — говорит, — у тебя больное сердце. Побереги себя".

Гейбл, он по другую сторону крыльца, рядом с Гло, стоял. Он не у Маршаллов — у Морганов в деревне жил. У Верзилина протока, в низеньком домишке — его из-за ветел и не видать. Он там жил бобылем уж лет пятнадцать, а может, и двадцать. Два раза в месяц по воскресеньям в церковь ходил. А больше его никогда и не видали. Так за ветлами своими, в Моргане, и жил. Ковырялся в огороде, цыплят держал и так из-за ветел своих и не выходил. Вот почему кого-кого, а Гейбла мы никак не ожидали увидеть нынче.