Эрнест Гейнс - И сошлись старики. Автобиография мисс Джейн Питтман

— А все одно вы ничего не видите, — говорит Джонни Пол. — Все одно. И торопиться мне некуда. Да и не к чему: ну посадите вы меня, а больше-то вам со мной ничего и не сделать. И как вы меня ни бейте, шериф, жесточе вам меня уже не обидеть.

— Теперь я все вижу, — говорит шериф.

Тут Джонни Пол как топнет. А сам до того тощий — как только ногу не переломил, топаючи.

— Неужто? — говорит. — Неужто? Неужто вы слышите колокольный звон?

— Ты часом не спятил? — спрашивает его Мейпс. — Да мне, похоже, давно надо было тебя об этом спросить. И не только тебя, — говорит. Оглядел нас всех и снова обернулся к Джонни Полу. — Колокольный звон, говоришь, Джонни Пол?

— Я тоже его слышу, — Бьюла с крыльца голос подала. — Джонни Пол не выдумывает.

— Тогда переведи его тарабарщину на английский, — Мейпс говорит.

— Пусть он вам сам скажет, — говорит Бьюла. — Он не хуже меня говорить умеет.

— Ты что, тоже в тюрьму захотела сесть? — спрашивает Мейпс.

— Угадали, — говорит Бьюла. — И сяду, нашли чем пугать. Мне уже доводилось за решеткой сидеть. Так что ты говорил, Джонни Пол?

— Помните, как мы жили допрежь? — говорит Джонни Пол. Но не Бьюле отвечает, и говорит не с ней, и не с Мейпсом говорит. Думает себе вслух, как, скажем, человек сам с собой разговаривает, когда пашет один-одинешенек в поле или в болотах охотится, и при нем собаки и той нет, только ружье. — Помните, — говорит, — помните, когда бурьяна здесь не было и в помине? Помните, как они все на галерейке сидели — мама, папа, тетя Клара, тетя Сара, дядя Месяц, тетя Пряжа, тетя Нитка? Помните? И у всех во дворах цветы росли. Но таких ночных красавиц, как у Жака Туссена, ни у кого не было. И каждый день, аккурат в четыре, они раскрывались — красивые, глаз не оторвешь. Помните? — Он примолк, вспомнил давние времена.

И все мы тоже давние времена вспомнили. Сколько дней я просидел на Жаковой галерейке, любовался цветком этим, и не счесть. А застать, как ночная красавица открывается, так и не застал. Пока сидишь на галерейке, ночная красавица и раскроется, а вот увидать, как она раскрывается, ни разу не довелось. Все равно как часовая стрелка. Двигаться она двигается, а как двигается, нипочем не увидишь.

— Потому я его и убил, чтобы цветы эти защитить, — говорит Джонни Пол. — Только цветов-то этих больше нет. А почему нет? Потому что Жака больше нет. Он там, под деревьями, вместе со всеми нашими лежит. С мамой, с папой, с тетей Ниткой, с тетей Пряжей, с тетей Кларой, с дядей Месяцем, с дядей Джерри — со всеми нашими рядом лежит. Но вы-то все помните, верно? — повернулся он к Гло. Гло сидела на крыльце, так и не сняв фартука, внучата облепили ее. Глаза опустила, давние времена вспоминала. Она кивнула ему. — Ты помнишь, Гло, пальмы в Ниткином дворе? Пальмы во всех дворах росли, но такие пышные да сочные только у одной Нитки росли, больше ни у кого. Помнишь, Гло? — Гло опять кивнула, но на Джонни Пола не глядела. Ей виделись пальмы. И мне виделись пальмы. Когда я мальчишкой был, мы под их завсегда девчонок утаскивали. Летом прохладней места не сыскать. Льет дождь, льет ливень, а под их под листьями разлапыми никогда не намокнешь. — Помните, как, бывало, Джек и Лихач поутру на поле выезжали на мулах на своих, Алмазе и Иове? — спрашивает нас Джонни Пол. А сам на Гло и не глядит — мимо нее вдаль глядит. — Господи же ж ты боже мой! И не говорите, что не помните утра те ранние, когда солнце только-только из-за деревьев выходило! И не уверяйте, что не помните, как Джек и Лихач выезжали на поле! Джек на Алмазе, Лихач на Иове летели, земли едва касались, чтобы бороны ровно шли. Знай, мол, наших! А кто, вы мне скажите, лучше их умел борозду провести? Кто? Кто, я вас спрашиваю?

— Никто! — говорит Бьюла. — Уж точно, что никто. Лучше их никто не мог. Да уж эти двое были из мужиков мужики.

Джонни Пол кивнул, но не Бьюле. На Бьюлу он и не глядел. Он опять вдаль глядел, на поле за деревней.

— Тридцать-сорок наших выходили на поле, с мотыгами, с сохами, с мачете — кто с чем. Как на рассвете начнем, так до заката и не присядем — надсадная, постылая работа, а мы с ей управлялись. Жили одной семьей, последним делились, любили и почитали друг друга. А теперь поглядите, что вокруг деется! И где нынче все, кто здесь жил допрежь? Где розы? Где ночные красавицы? Где пальмы? Кто раньше в церкви пел да молился — где они нынче? А я вам скажу — где. Под деревьями под теми лежат — вон где. А где их дома стояли, теперь заросли стеной стоят, и того и гляди, ту землю тракторы запашут.

Тут Джонни Пол на деревню перестал глядеть. И снова на Мейпса стал глядеть. А все согласно кивали головами, что он ни скажи.

— Вам всего этого не увидать, шериф, потому что вы никогда этого не видали, — говорит Джонни Пол Мейпсу. — Вам не увидать ни Лихача с Иовом, ни Джека с Алмазом. Ни церковь, полную народу, и не услыхать, как те люди поют да молятся. Надо было о ту пору жить здесь, чтобы сейчас этого не увидать да не услыхать. А я здесь был, потому я ничего этого и не вижу сейчас и потому я и убил его. В отместку за тех, кто под деревьями лежит. В отместку за то, что трактор все ближе и ближе к кладбищу подступается; и я опасался, что, не убей я Бо, трактор, того гляди, въедет на кладбище и запашет могилы, чтобы самую память стереть, что мы здесь жили. Они теперь все делают, чтобы память стереть, что черные на земле этой хозяевали, с мулами да с сохами, хотят, чтобы думали, что землю эту спервоначала на тракторах подымали. И точно, вскорости сотрут самую память, что мы здесь жили, уж об этом они позаботятся, но, пока я еще жив, этому не бывать. Сколько мои мать с отцом поту пролили на этой вот земле! А сколько ихние мать с отцом поту здесь пролили; и не для того они здесь пот проливали, чтобы кладбище наше трактор разорил и чтобы исчезла самая память о том, что они здесь жили. Из них из всех один я остался. Вот, выходит, мне и заботиться, чтобы могилы эти не разорили, хотя бы покуда я жив еще. Но убил я его не только в отместку за своих родичей. Я убил его за всех, кто там, под деревьями, лежит, за всех до одного. За каждую ночную красавицу здешнюю. За каждую розу, каждую пальму, какие, бывалоче, здесь росли.

Джонни Пол отошел к плетню — видно, один побыть захотел. Все притихли. Мейпс и тот притих. Мату так и стоял перед Мейпсом, Кэнди поблизости от него держалась, а дружок ее, Лу, держался поблизости от нее.

Мейпс крякнул. Не громко. Спокойно. Он начинал смекать, в чем дело. И если он верно смекал, он знал, что ему лучше подождать. Он леденец и тот перестал катать, ждал. Но вот заговорил Такер. И Мейпс снова леденец стал катать.

Такер, он щуплый, и не черный, а темный. Это ж сколько я Такера не видал, дай бог памяти, года два, если не три. Последний раз на похоронах Эдны Зино, в Малом Сионе. Лет этак двадцать пять назад, а то и больше, и он и родня его жили здесь, но теперь почитай что все его родичи перемерли, и он перебрался в Жарро, километров за тринадцать отсюда, поближе к Байонне.