Илья Павлов - Зеленая лампа

— Слушай, есть идея. Ты давно меня приглашал к своей бабушке. Ну, в гости там, электропроводку подремонтировать.

— Ты хочешь поехать со мной?

— Ну, в общем да, идея такая. Пока не знаю, как сложится, но желание есть.

— А работа?

— Работы полно, в лес не убежит. Вот только в Санчурск заехать надо, на кладбище зайти. Я там года два не был. Надо побывать, чувствую — надо.

— Кто там у тебя?

— Увидишь. Всех покажу, всё расскажу. Только это крюка километров двести, но зато не в автобусе трястись.

— Во сколько хочешь ехать?

— Чем раньше, тем лучше. Я бы часа в три, в четыре выехал.

— Да ну-у, я поспать хочу.

— Тебе-то чего? Залез в машину, откинул кресло и дрыхни.

— Не, не хочу так рано.

Выезжаем в шесть часов. Ноябрьское утро, темное и холодное. Первые полтораста километров ночь медленно, через долгие сумерки, растворяется в сером, унылом утре. Я еду, следя, чтобы стрелка не переваливалась за «штрафную» отметку. На обочинах пенными ошмётками белеют остатки первого снега. Бортовик показывает нулевую температуру. Егор выспался и смотрит по сторонам.

— Где—то здесь был памятный знак. Из крыла самолёта сделан. Летчику лет двадцать было. Местные во время свадьбы приезжают, ленточками украшают.

— А вот здесь на этой трассе появилась первая камера, — говорю я через полчаса, — лет десять назад. Вон она, на столбе висит.

— То-то такая ржавая, — улыбается Егор.

Проезжаем по плотине гидроэлектростанции, над нами возвышаются столбы с толстенными проводами. На другом берегу нас встречает хвойный лес, по правую руку — заправка и далее кафе с затейливым названием.

— «Майами», — читает Егор.

— Ничего так, — говорю, — однажды довелось отведать здесь борща, вроде живой ещё.

Дорога перелезает через бугор и, выпрямившись как по струне, уходит в даль лесного массива.

— Ехал я из Сыктывкара, ещё на «шестёрке», примерно в это же время. А машина грязнющая, аж стыдно. Вот здесь съезд и потом под мост, там встал и целый час машину отмывал, а вода леденющая.

— Надо бы остановиться, — просит Егор.

— Выбирай место.

Находим съезд в лес, пробираемся мимо сломанного шлагбаума, через ухабы и белёсые от льда лужи. В лесной чащобе сиротливо стоят столбы без проводов. Нахожу на дороге, среди листьев, иголок и снега опёнок и маслёнок.

— Обратно-то выедем? — интересуется Егор.

— Машина — зверь, — отвечаю.

— Вчера братец мой, редиска, нехороший человек, съел одно яйцо. Я сварил четыре, а он пришёл с тренировки и одно съел, — пожаловался Егор.

— Ничего, — говорю, — на здоровье.

Доедаем оставшийся провиант. Машина, плавно переваливаясь по кочкам из замерзшей грязи, выползает на шоссе.

Здесь хитрое кольцо, постоянно — то в Звенигород уеду, то обратно в Чебоксары. Как сказал бы мой друг, заколдованное. Что ж, опять сворачиваю не туда. Ну а то скучно, нужно сделать что-нибудь не так. «У тебя всегда что-нибудь случается», — говорит знакомая девушка.

«Ведь можно было бы и заехать к дяде Коле. В последнее время у него совсем плохо с памятью стало. В прошлый раз меня уже не узнавал. И возраст за девяносто, в армии с тридцать девятого, и „дорога жизни“, и контузия во время бомбёжки у Балатона, и вернулся только в сорок шестом. Да и мало ли ещё, чего не рассказал».

При выезде из Ёшки небо сливается с землёй и мелкие капли ложатся на стекло. Асфальт начинает перемежаться выбоинами и колдобинами. По сторонам из леса выходят болота. Едем медленно, вправо-влево объезжая дорожные повреждения.

«Однажды, во время учений, сбросили нас с парашютами над лесом. А там овраг был, и местные самогон делали. Ох и хорош самогон. Командиры потом сутки парашютистов по лесу собирали».

— Чем хуже дорога, тем она шире, — замечаю я, маневрируя от одной обочины к другой.

— Даже вездеход гусеницы потерял.

— Грустно ехать, — сетует Егор.

— Я тебе предлагал взять веселительного.

В Санчурске, зашли в магазин. Взяли печенья да конфет.

Егор встал перед витриной с алкоголем, долго смотрел.

— Возьму я сейчас бутылку, сначала будет хорошо и весело…

— А потом будет невесело, — говорю.— И нехорошо.

— Нет, не хочу.

Взяли ещё колбасы и хлеба. Проехали мимо автостанции, окна в ней заколочены деревянными щитами.

— Вот, кому-то не понравились стеклянные окна, сделали деревянные, — говорю я.

— Упадёт кому-нибудь это на голову, — добавляет Егор, глядя на провисший бетонный навес станции.

«За этим зданием стоял деревянный нужник, весь исписанный и изрисованный местными художниками».

Пробравшись по остаткам асфальта, подъезжаем к кладбищу. Вдоль дороги стоят остовы засохшего борщевика, как инопланетный гигантский укроп.

Надеваю сапоги. Люблю бывать здесь осенью. Нет ни надоедливых комаров, ни гигантских слепней. Спокойно пройдёшься, посидишь.

«Не забыть: в левом сапоге дырка, в лужи не наступать».

Перед входом неожиданно задерживаюсь, буквально на секунду. Вспомнил: была студенческая практика, надо было ездить по разным деревням и допекать местных жителей расспросами про жизнь старинную. И руководитель этого мероприятия отправил меня и еще студентку (тогда обычно так и создавались группы собирателей старины для хождения «по лузям») изучить местных нежителей (ха, отличный каламбур). На моё едкое замечание, что, мол, хоть люду и полно, да вряд ли кто чего расскажет, предводитель практики метко парировал: «Такого „успеха“ часто можно встретить, а вот если удастся кого на кладбище записать, то нам как первопроходцам почёт и уважение».

Этим меня вряд ли заманишь — разглядывать надгробия. Но как человек ответственный я составил девушке компанию. Стояло, помню, посередине кладбища сооружение из брусьев и досок, не очень ровно стояло, и потолок был низковат, на полках размещались свечи, книги, иконы. Было это в июле, и солнце не жалело своей любви ко всему земному. Мы скрылись в тени самодеятельной часовни, и девушка, с которой мы там оказались, задала, пожалуй, самый неожиданный вопрос в моей жизни: «А ты когда-нибудь занимался сексом на кладбище?»…

С неба мелко сеется морось. Справа от входа могилка, простенькая, без ограды.

— Как она кричала, ой как она кричала, — вспоминала тётка о похороненной здесь женщине. — Ведь пошла спасать соседку от пожара. Так вместе и сгорели.

Пробираюсь знакомой тропой.

— Вот, мои прабабушка и прадедушка.

— Да, непростые имена, то-то ты такой, — с улыбкой комментирует Егор.

— А ты думал, — отвечаю ему в тон.

Оставили печений и конфет.

— Это матушка Николая Михайловича. Их с мужем и детьми раскулачили, в Санчурск отвезли. Мать-то с детьми потом отпустили обратно, а отца куда-то увезли и никаких вестей.