Илья Павлов - Зеленая лампа

— Да где ж она, ведь вот здесь была, — ищу я могилу. За семь лет кладбище разрослось, и теперь то, что было на краю, оказалось чуть ли не в центре.

— Как звали?

— Лидия Ефимовна.

— Вот, — через полминуты говорит Егор.

— Ага, — нахожу и я, — ну привет.

Крест понизу сгнил и кто-то заботливо наставил подпорок из веточек.

«Такую пенсию получают, за Николая Михайловича. Можно и мавзолей построить».

— А кто она?

— Жена Николая Михайловича. Я ей внучатым племянником прихожусь.

Думая о ней, всегда вспоминаю услышанный от неё фонетический анекдот. Приходит мужчина в контору. «Как у вас запись проходит?». Секретарша отвечает: «Запись — день, пропись — день, выпись — день».

Перед кладбищем остановилась машина, двое мужчин прошли, поставили свечку на дальней могиле и уехали.

— Заехать бы в деревню. Дом огромный, в два этажа, кирпичный. Такой один во всей деревне. Но там для машины дороги нет, а пешком до дома долго идти, не успеем.

«Да и нет там никого…».

Возвращаемся в Санчурск. Знакомыми дорожками, колдобинами, рытвинами и ухабами проезжаю к местному парку. Здесь и пообедаем. Подходим к реке и устраиваемся на лавочке. Прямые и толстые стволы сосен кронами упираются в низкие тучи. Рядом ещё лавочки, пепелище костра, бутылки. Песчаный пляж уходит под первый лёд, ровный и прозрачный. Сквозь него видно дно, водоросли и снующих мелких рыбок. От реки веет влагой и холодом. Вдоль противоположного берега плывёт мужик на лодке. Метрах в пятидесяти от нас веслом прорубает себе путь во льдах и вытаскивает лодку на берег.

Хлеб и колбаса оказались необыкновенно вкусными. На этом месте всегда оказывается самая вкусная еда, какую бы ни взял. За поворотом реки местная молодёжь сложила кучу из веток и устроила «пионерский костёр». Полчаса нам хватило и на обед, и замёрзнуть.

— Алло! Привет, дедушка.

— Да, привет. Ты когда, говоришь, был на кладбище?

— В прошлую пятницу, второго числа.

— Мне друг сейчас звонил, говорит, Николай Михайлович умер первого…

«Почему-то все ему завидуют…», — думал мелкий госслужащий Клочков Павел Петрович, держась за поручень в маршрутке №56 на пути к ненавистной работе.

Мелкий клерк в региональном министерстве образования. Женский коллектив, состоящий из дам не первой свежести, но исключительной ядовитости. Это увядание было не скрыть ни духами, ни туманами, ни макияжем, ни — о ужас, на себе не показывай, — уколами гиалуронкой. Это ещё не самое тошнотворное слово, которое Клочков узнал за пять лет работы в гадюшнике, который официально именовался Управлением по надзору и контролю в сфере образования. Часто гадюшник плавно трансформировался в курятник, галдящий, причитающий и охающий. Но самый частый образ места работы Клочкова, который приходил ему на ум, — большущая многоэтажная конура для собак. Увы, Павел Петрович по скромности характера не хотел быть ни укротителем змей, ни петухом, руководителем куриц, ни директором мегаконуры. Но природная робость и боязнь перемен не позволяли ему сменить род деятельности и даже её вид. Поэтому изо дня в день, из года в год он ездил в свое Управление, которое непонятно чем управляло, в царство злобной женской энергетики и бесконечных отчетов, данных, сведений, цифири. Вот и сегодня…

«Понятно, почему завидуют, — размышлял Клочков. — Потому что этот жирный котяра только спит и жрёт, жрёт и спит. Ладно в лоток аккуратно ходит, хотя, если вовремя за ним не убрать, может и не в лоток, были прецеденты. Сложно встретить совсем „беспрецедентного“ кота, который бы сам ходил в унитаз и пах фиалками. А жрачку ему особую подавай: спецкорм в пакетиках — „с курицей“, „с уткой“, „с кроликом“. Неужели для этих зажравшихся питомцев специально кроликов забивают? Или уток разводят? Что-то не верится. А от нормальной, „человеческой“, еды он нос воротит, только специальную, в гранулах, подавай ему! Это самый вкус, самый смак, — точно, туда подмешивают что-нибудь, какие-нибудь кошачьи наркотики. Ведь наверняка оборот наркотиков для котов никак не регулируется, а они только мяукают да кайфуют от своего корма. И попробуй не дай ему — будет орать благим кошачьим матом, всю душу вывернет, так что все дела бросишь и поплетёшься в магазин. Сколько только на корм за эти годы денег набежало, то есть убежало, можно было бы за границу съездить… Вот это жизнь! И все умиляются: какой он у вас толстый!».

Ну да, видимо, в этом смысл существования этого котяры — быть упитанным. Недаром он с гордостью и даже с превосходством (да что с превосходством, — с презрением к окружающим) носит своё имя, данное четыре года назад женой Павла Петровича Ирой — Батон. Цветом Батон был чёрен, как южная ночь, поэтому иногда это животное именовалось Батоном Чёрного. Не булгаковский Бегемот, конечно, не сказочный Кот Баюн, тут всё реально, буднично и повседневно, никакого волшебства — кормёжка, сон, кино (наблюдение с подоконника за воробьями, голубями или воронами, в зависимости от жанра заоконного «фильма»), посещение лотка, громко, чтобы все домочадцы слышали — и так по кругу. И вот что Клочкова удивляло: по всем признакам, такая жизнь полностью устраивала Батон Батоныча (ясно, что его родители тоже были толстые и не утруждали себя охотой за мышами в подворотнях). Он не рвался на улицу в марте, он не хотел туда в сентябре, его не интересовали кошки вообще. А ведь над ним не совершал надругательства ветеринар. Впрочем, кота не покидал охотничий инстинкт. Он был здоров и прыток. Его всё устраивало и ему ничего «такого» не хотелось, зов природы проходил мимо его заостренных ушей. И поздно было начинать жизнь новую: дикую, дерзкую и свободную. Безвозвратно прошла пора, когда котенок Батончик думал (или думал, что думал) о том, что впереди будет столько событий, новостей, побед и подвигов, по следам которых менестрели сложат баллады, сценаристы задумают фильмы, поэты засонетятся, затерцинятся, воспевая его батонистость. «Нас и тут неплохо кормят!» — эта цитата из мультика была всегда написана на его наглой черной морде, которой все гости Клочковых так восхищались. А дочка Клочковых, восьмилетняя Маринка, курносая и веснушчатая, любила взвешивать Батона. Поставит его на весы и радостно кричит: «Три семьсот! Потолстел на сто граммов!» и давай его опять таскать-тискать.

«Я, как Батон, мне уже ничего не нужно. Я тоже не мечтаю о переменах, о новой работе, о свободе за пределами министерства. Я — цирковая лошадь, которая ходит по кругу за пригоршню овса, и все пялятся на меня, хлопают в ладоши, наездницы тычут в бока шпорами, хлещут плётками, а зрители заплатили, они хотят видеть представление, скучное и никому не нужное, согласно купленным билетам. С детства ненавидел цирк. В нём мучают животных, в нём клоуны со страшными разрисованными рожами, с красными носами, в башмаках карикатурного размера смешат публику, и все хохочут, хотя ни капельки не смешно. Акробаты эти с гимнастками, сильные и гибкие. Ну сунул ты башку в пасть льва, ну не откусил он тебе её, проявил милость, — дальше что? А то, что твоя голова для того и предназначена, чтобы помещать её время от времени в зловонную оскаленную пасть. И в этом смысл твоего существования — таким вот образом распоряжаться башкой, чтоб зрители смотрели, чтоб «лайки» в интернете собирать. И зарплату получать, иногда с надбавками и премиальными. А потом за кулисами утираться от упрёков руководителя «труппы» — Максимгеннадича. «Что-то вы сегодня, Павел Петрович, без энтузиазма как-то с львиной пастью работали… Не было у вас в глазах испуга, страха. Привыкать начинаем? Вы уж того, не расхолаживайтесь. А то в свете грядущей оптимизации штатной численности, знаете ли… Или в фокусники переведём, будете кроликов из шляпы доставать. А с ними сложнее, по ним отчетность знаете какая? Знаете. Или сбегут, или размножатся внепланово. А если тебе, Клочков, нельзя доверить кроликов, то разве может идти речь о распиливании женщины в ящике, о втыкании в неё шпаг? Здесь ответственность на порядок выше». «Честно говоря, иногда я бы распилил бы парочку своих сослуживиц. Да если и воткнуть в них чего, то разве что шпагу».